Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

дымка не видать. Тогда он сошёл в кубрик, достал свою цифирь и подвёл черту. Не вышло у него в шестой рейс пойти без перерыва, а с перерывом – ему невыгодно, опять начни со ста процентов. Вот он и подвёл черту.

На причал огромная толпища сбежалась – на него посмотреть. Думали, сойдёт образина, бородища до самых глаз, а глаза не людские. А он сошёл – ясный, спокойный, и улыбался – глядя на землю, на камешки, на щепки там или мазутные пятна, от которых дуреешь, когда возвращаешься. И сразу стопы направил в кассу. Однако и двух шагов не прошёл – свалился, застонал от боли. Вы, наверное, знаете – какие-то мускулы в ногах слабеют, когда долго не ходишь по твёрдой земле, без качки, – так вот, он первые метров двести чуть на карачках не полз, отдыхал у каждого столба. И вся толпища шла за ним и молчала. А когда он дополз, в кассе и денег таких не оказалось, какие он заработал. Представляете – что такое касса сельдяного флота! Так вот, там не оказалось. Пришлось к нему приставить двоих из милиции, они ему взяли такси и отвезли в банк. Милицейские потом рассказывали, что все пачки у него едва поместились в чемодане, и он оттуда выкидывал в урну сорочки, свитера, носки, бельё. Моряки, из его экипажа, ожидали при входе – посидеть с ним в «Арктике», отметить прибытие. Он к ним не вышел, сидел в банке до закрытия, с чемоданом под боком. Не знаю – чего он боялся, никто б его и без милиции не тронул. Ведь он стал легендой, кто ж осмелится испортить легенду! А может, он просто устал до смерти – и покуда плавал, и когда шёл от причала. Та же милиция купила ему билет на «Полярную стрелу», посадила в вагон. Больше его из наших никто не видел. И не встречался он в других местах. Вдруг как-то обнаружилось, что ни одному человеку он не сказал – откуда он, где живёт.

Только слава осталась. К ней потом всё больше прибавлялось легенд. Кто говорит – он четыре года проплавал, кто – пять. Но я вам говорю – два с половиной, а я это знаю от тех, кто был с ним в последнем рейсе. Портовые-то сколько хотите прибавят, а для моряков и год – это слишком много. Вам расскажут – он был горилла, якорь мог выбрать заместо брашпиля, и зубы у него все были стальные, на спор комбинированные тросы – пенька-железо – перегрызал. Но это уже такая туфта, что и спорить не о чем. А если вы возьмёте старую подшивку – там писали о нём, когда он остался на второй рейс, потом-то писать запретили – увидите его фото: самый средний он, слегка кососкулый, с белесым чубчиком, с прозрачными глазами.

Если подумать, ведь он эти деньги всё равно что в тюряге отсидел, а ради чего? Если из-за женщины, кто бы его ждал так долго? А если и ждала какая-нибудь, то писала бы ему, – а ему никто не писал, ни одна душа живая. Может, он себе дом хотел отгрохать, со всем хозяйством – и это можно выколотить, и не такой ценой. Если быть таким, как он. А он, конечно, был из другого теста. Его бы на всё хватило. Я вот часто думал о нём, и никак его не постигну. Я только одно я знаю – мне таким не быть, это точно. Вот и вся сказочка.

5

Мы лежали в койках одетые и ждали, когда позовут на выметку.

Девятый день, с утра мы уже – на промысле. Та же вода, синяя и зелёная, и берега те же, миль за тридцать от нас, как горная гряда под снегом, и маячат норвежские крейсера – на границе запретной зоны[33]. Но простора нет уже, столько скопилось тут всякого промыслового народа – англичане, норвежцы, французы, фарерцы – все шастают по морю, как шары по бильярду, чертят зигзаги друг у дружки под носом. А смотреть приятно на них, на иностранцев: судёнышки хотя и мельче наших, но ходят прибранные, борта у них лаком блестят – синие, оранжевые, зелёные, красные, рубка – белоснежная, шлюпки с моторчиками так аккуратно подвешены. И тут влезает наш какой-нибудь – чёрный, ржавый, все от него чуть не врассыпную. Но и то правда, никто из них больше чем на три недели не ходит, дом под боком, грех не присмотреть за судном, а наши – за сто пять суток – так обносятся, что в порт идти стыдно, выгонят как шелудивых.

И ловят они тоже будьте здоровы, особенно норвежцы – они своё море знают. Бросают кошельковый невод, обносят его на моторном ботике и тянут себе кошелёк – обязательно полный. Полчаса работы – тонна на борту. И телевизор идут смотреть. Мне рассказывал один, – он за борт упал и наши не заметили, а норвежцы спасли, – в салонах у них телевизоров штуки по три, не знаешь, какой смотреть. В одном ковбои скачут, в другом – мультипликашки, а в третьем – девки в таком виде танцуют – не жизнь, а разложение. А роканы у них какие! Чёрные, лоснящиеся, опушены белым мехом на рукавах и вокруг лица, в таком рокане спокойно можно по улице гулять – примут за пижона.

Сперва мы только присматривались, как другие ловят, штурмана поглядывали в бинокли, потом и сами начали поиск. Но весь день не везло нам, эхолот одну мелочь писал, реденькие концентрации, до ужина мы так и не выметали. Теперь лежи и жди – хоть до полночи, а то и до двух, – а спать нельзя, да и сам не заснёшь.

Всегда мы молчим в такие минуты. Даже салаги отчего-то примолкли, то они всё перешёптывались. Наше настроение им передалось. А какое у нас настроение перед первой выметкой, этого я вам, наверное, не объясню. Пароход носится зигзагами, переваливает с галса на галс, и вот-вот поднимут нас, как по тревоге. Видели вы спортсменов перед кроссом? Хочется им бежать? А ведь никто не гонит их. Вот так же и мы. Но только всё, что было до этого, – переход там, порядок набирали, притирались друг к другу, – всё это были шуточки, а вот теперь-то главное начинается.

Волна била в скулу, разлеталась и шипела на палубе, переборки тряслись от вибрации. И сразу – утихло. Даже отсюда слышно стало, как ветер свистит в вантах.