Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А через какое-то время он уже сидел за столом и выводил на двойном листе, вырванном из дочкиной школьной тетради, первые каракули. И пошла-поехала, без запятых и точек, Арсина кривая дорожка, будто бы нацарапанная гребучей лапой курицы на песке:
«Начальнику губернского ОГПУ
от бывшего предкомбеда деревни Новины Арсентия Тараканова
Доподлинно доношу как в прошлую весну справляли в Новинах Первомай. Когда труждущий люд земного шара вразрез выпимший ходил по улицам с красными флагами пел песни плясал под гармони. Наш же предколькоза Сим Грач Отченаш весь день ходил смурным. Я как закоперщик новой жисти спрашиваю его. Пошто едрена вошь ходишь тверезым. Али празднику не рад. А он гад вперекор мне. Как не рад. Рад да только нечему веселиться. Из первой колькозной зимы мы вышли как опосля Мамая. Все соломенные крыши на сараях раскрыли на прокорм скотине. Такой стыдобы не припомнится мол в единоличной жисти…»
Чтобы явственнее выходило на бумаге, Арся время от времени слюнявил огрызок химического карандаша, макая им себе в щербатый рот, как в худую чернильницу-непроливайку.
«А на яблочный Спас того же года наш пред подкулачник недобитый хлебосольно отпотчевал у себя дома местного попа Ксенофонта который в это время скрывался от революционного правосудия. Не трудно догадаться о чем они точили лясы за столом ежель на второй день из церкви выкатили бочки с керосином и тележным дегтем. И упрятали в раскрытый сарай.
Я же повторяю как закоперщик новой жисти тож не дремал. И на Покрова своим шутейством отправил кадило недобитое к его заждавшимся праотцам. Побаламутил мол православных и будя. Ша. Амба. Аминь.
А ныне наш пред подкулачник и вовсе распоясался. Сделал колькозникам большое попустительство на поповский праздник. Вот щас доношу об этом а он контра потачливая во всю ивановскую коноводит деревней на именинах нераскаявшегося ЛИШЕНЦА ОБЛОЖЕНЦА столяра славя его небесного тезку архандела Гавриила. Бражничают и поют дореволюционные песни. Во субботу день ненастный нельзя в поле работать. И это накануне-то сенокоса. Да это ж явное вредительство
Вчерась в упреждение поповщины я затеял строительство для нужд всей деревни. Обчественную точку Мы и Жы. И там у меня вышла понад рекой вышла стычка с нашим предом. В разговоре по душам он открылся как перед братом родным. И грит мне. Ни с коммун и ни с колькозов мол надо было б зачинать новую жисть. А с ТОЗов. А понимать надоть. С кулацких гнездовий. Я ему режу ПРАВДУ МАТКУ в глаза. Грач от хошь ты птица и ВЕШНЯЯ но от тебя за версту разит БУРЖУЙСКИМ духом. А он мне бывшему-то ПРЕД-КОМ-БЕДУ наотмашь отвечает. Будто навостренным стругом по доске взадер. Чем Арся кормимся тем и воняем. Я сдержался. Слухаю сжав кулаки. А он далее раскрывает свое подкулачное нутро. сдается мне што наш большой хозяин хош мол и с усам но перемудрил с колькозами. Во гад на кого замахивается. На нашего любимого вождя готов поднять руку. Потому и доношу неотложно наш новинский Грач Отченаш слинял. Поменял перья. Ежель человек на таком посту сумлевается в советской власти и ее Вожде ему не место быть с нами. Таких надоть сразу брать под ноготь. С корнем надоть выкорчевать таких из нашей жисти…»
И вот корпит над доносом обойденный дармовой чаркой Великий Грешник Новин, а его однодеревинцы, в том числе и жена Марья Мышьегорская, и не догадываются о зловредных кознях своего мирянина, усердие которого может стоить кому-то жизни. Да и «десятка» за железной решеткой – тоже не подарок для его планиды.
A они, однодеревенцы, как на пиру во время чумы, до хрипоты, знай надрываются в песнях и до упаду пляшут вприсядку под голосистую тальянку старого гармониста Никанорыча, окрамсанного по самый пах еще в начале века на «сопках маньчжурских». И это, всему назло, обвальное отрешение сельчан от повседневности серых будней и выводило из себя бывшего пред-ком-беда, который уже корпел, язык высунувши от усердия, над последней строкой своего «послания» к потомкам: «С КОМПРИВЕТОМ ЗАКОПЕРЩИК НОВОЙ ЖИСТИ БЫВШИЙ ПРЕД-КОМ-БЕД Арсентий Тараканов. НОВИНСКИЙ БОРЕЦ ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО».
И переводя дух от дел неправедных, он сразу же протопал к кадке с водой, чтобы залить свое горюшко-горькое. А перед тем, как испить ключевой искристой новинской водицы, он вновь сторожко прислушался: не бежит ли кто звать его, Арсю-Беду, в гости к столяру. Нет, никто… И, видно, никто и никогда не прибежит к его худому крыльцу с такой благой для него вестью. И осознав это, он досадливо крякнул:
– Ну, хоть бы один голландский фуй икнул на вспомине легком!
А там, в подоконии столяра, под вековыми березами, только еще разгоралось разливанное веселье. То разноголосо поют любимые песни, то пускаются в пляс вприсядку под задорную Никанорычеву тальянку с медными планками. И непременно под его, Никанорычеву, знаменитую на все приречье «Пиесу “Барыню”».
В Новинах, деревне русской, а теперь еще и деревянно-колхозной, ничего не делается без куража и форсу. И это многообразие потешенья идет от всего верховья, с речного вешнего переселения. Через это и самого гармониста так, любя, называли: «Наш Пиеса Барыня». И вот веселятся от души мстинско-новинские аборигены, словно в последний раз пред светопреставлением. И никому-то было невдомек, как в это время из-за леса Борти, подступавшего к задам огородов, из Гнилого Угла на деревню наползала насупленная туча. Вот она заслонила собой солнце и набрякшее враз небо тут же, под вихревую круговерть, поднявшую черным столбом выше крыш пыль и сор новинской улицы, разродилась в неистовом реве. И ох, как много гостей в застолье и на плясовом круге, если не рукой, то мысленно перекрестились в сей миг.
Потом-то новинские аборигены долго будут пересказывать и все по-разному, как это было. И все-таки, наверное, лучше других разглядела начало грозы бывшая вековуха Феня. Она как раз в это время ходила к себе домой – запирать во двор свою пронырливую чернущую козу Чеку, которая позарилась на соседскую капусту. Рассказывая об этом, она для пущей важности всякий раз подкудахтывала под квочку-наседку. Недавно разрешившись сыночком от бродячего богомаза Лаврентия, такое вольное поведение ей даже приличествовало. Теперь ее никто не мог обозвать вековухой (а если кто по привычке и называл ее так, то не забывал прежде сказать – «бывшая»).
– Перед тем, как грому-от грянуть, – со степенством растягивала она слова, – брюхатая-то туча-неминуча гонобобельного цвету на глазах у меня возьми да и разродись по-над деревней. А из ее разверзившейся огнезарной утробы, кубыть из материнского
