Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8 утра. После продолжительного, но безрезультатного пробуждения и утреннего туалета я отправляюсь на кухню, где сидит соседский сынок и завтракает. Кухня у нас маленькая, в ней стоят два холодильника “Днепр” и два стола, электроплита поделена на две части: половина принадлежит нам, а остальное – соседям. Соседский отпрыск завтракает не один – у него на коленях сидит игрушечный волк Вова в джинсах, который с тоской в глазах взирает на то, как хозяин поглощает яичницу. Меню и обряд с выносом тела волка не меняются, поэтому мне понятна его постоянная печаль.
Одна из основных проблем коммуналки – попасть в ванную, так как кроме купания и стирки она одновременно является и лабораторией, где печатаются фотографии, а эта процедура при повальном фотопомешательстве требует много времени. Поэтому каждый раз, оказавшись в ванной, я испытываю неописуемое счастье. Я провел в коммуналке 15 лет, но до сих пор вспоминаю ее незлым, тихим словом. Кстати, я уверен, что у многих обитателей коммуналок сохранились более теплые воспоминания о соседях и совместно проведенных днях. Что ж, мне искренне жаль, что я не могу ничем похвастаться в этом плане».
* * *
Да, коммунальные квартиры заката эпохи выглядели совершенно иначе. С «первыми ласточками», о которых мы рассказывали в самом начале этой книги, их было не сравнить. Ясно было: коммунальная эпоха в кризисе, жить ей недолго. Но еще в 1970-е годы коммуналок хватало, особенно в центре.
Владимир Юринский, сотрудник жилищно-эксплуатационной конторы в самом начале Тверской улицы, писал о них:
«Квартиры коммунальные, с коридорами, потолки высокие, до четырех метров, с лепными розетками и крюками для люстр, окна широкие, трехстворчатые, с бронзовыми витиеватыми задвижками, двери громадные, двупольные. Все в толстом слое, вернее, в нескольких слоях краски, накопившейся за годы. В квартирах по пять-семь комнат. Дома днем, в основном, одни старые женщины-пенсионерки. Встречали вежливо, знакомились дружелюбно, иные ворчали, что толку от этих обходов никакого не бывает, больше года здесь ни один техник не задерживается.
– В нашем доме до войны Рихард Зорге жил, – сообщила словоохотливая худенькая старушка-общественница. – Только в какой квартире и комнате – никто не знает…
– А я в молодости с Сергеем Есениным встречалась! – похвасталась другая. – Познакомились с ним здесь в подвале, под магазином “Березка”, в двадцатых годах. Там было кафе поэтов. Он меня привел в свою квартиру в переулке Москвина – здесь недалеко – угощал вином, читал стихи, а потом стал рвать на себе рубашку, и я с испугу убежала».
Эти старушки со своими путаными, совершенно недостоверными воспоминаниями были как бы продолжением своих домов, со столь же запутанным прошлым. Им все обещали, обещали новое жилье. А не делали даже ремонт – смета жэков в центре города постоянно корректировалась в пользу многочисленных знаменитостей. Сделают какому-нибудь народному артисту шикарный ремонт – десять коммуналок вновь остались с совершенно невозможными местами общего пользования.
Дело, однако, пусть медленно, но все же двигалось. Жители перемещались в отдельное жилье.
Юринский писал: «Я видел этот снос старых домов, плачущих московских старушек, выселяемых на окраину, в Бибирево, протих их воли, просивших райисполком и Моссовет дать им квартиры в пределах района. Если не на Бульварном кольце, то хотя бы в пределах Садового… Экскаваторы ломали стены домов чугунными гирями на тросах, солдаты стройбатальона грузили скарб последних сорока семей.
Вокруг сносимых домов, оцепленных веревочными ограждениями до середины проезжей части улицы Горького, толпились люди. Художники делали поспешные зарисовки в блокнотах, щелкали фотоаппаратами наши и зарубежные корреспонденты. Выселяемые жильцы, некоторые известные художники, архитекторы, слали письма генсеку Брежневу. Свободные западные радиоголоса передавали обращения писателей-эммигрантов, возмущенных варварским отношением к историческому прошлому Москвы.
Страсти разгорелись еще больше, когда стало известно, что выселяемым людям предоставили в Бибирево дом с неподключенными коммуникациями: в нем не было ни воды, ни света, ни тепла, ни газа, не работали лифты».
Тем не менее дома снесли. Сейчас на этом месте – сквер перед «Макдоналдсом».
* * *
Коммуналки были редкостью, и отношение к ним было именно как к редкости, то есть к чему-то экзотическому. Помню, как в начале 1990-х приятели любили ездить ко мне в гости именно потому, что я жил в коммуналке. Для них это был аттракцион. Которым, кстати, еще надо было уметь пользоваться. А они, разумеется, не умели.
Никто не воспринимал всерьез очень важную информацию: звонить в дверной звонок нужно два раза. Звонили, разумеется, один – как и привыкли, как делали всю свою жизнь. Соседи, разумеется, бросали все свои дела, бежали открывать. Потом шипели мне сквозь зубы:
– Сколько можно просить: скажи своим гостям, что к тебе два звонка!
Я честно отвечал, что каждый раз им говорю, только они не слушаются. Не обвыкши.
Гости пользовались соседским полотенцем и мылом – и не усматривали в этом никакого криминала. Выходили покурить на кухню. Подолгу занимали общий телефон. Словом, вели себя совсем не так, как было принято в коммунальных квартирах.
Иной раз оставались ночевать. Утром могли уйти, не заперев за собой дверь – автоматически защелкивающегося треугольника у нас не было принципиально, чтобы случайно не уйти из дома без ключей. Соседи просыпались – видели дверь нараспашку. Как-то раз один нетрезвый гость вышел среди ночи в туалет, а путь назад найти не смог. Вошел в комнату к соседке, лег рядом с ней в кровать.
Случалось всякое.
* * *
Особой формой коммуналок были так называемые коммуны. Их по всей стране появлялось бессчетное множество. Чаще всего объединялись по профессиональному принципу – коммуна художников, коммуна поэтов. Впрочем, попадались и коммуны, образованные просто приятелями. От коммуналки они в первую очередь отличались тем, что там соседство было добровольным. Хотя и эта добровольность была относительной. У коммун были руководящие органы, которые принимали решение – принять того или иного члена или не принять. Остальным приходилось мириться с решением высокопоставленных коммунаров.
Самой, пожалуй, знаменитой коммуной был так называемый ДИСК – «Дом искусств», основанный самим Максимом Горьким и расположившийся в начале Невского проспекта, по правой стороне. Один из коммунаров писал: «Трехэтажная квартира Елисеевых, которую предоставили “Дому искусств”, была велика и вместительна. В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален; была белоснежная зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных
