Похождения одного матроса - Константин Станюкович

Подошел это адмирал таким гоголем, — видный он из себя был и такой форсистый, в мундире и при орденах, — к фрунту и первым делом: «Спасибо, ребята!» Это он за смотр. Ну мы, как следует: «Рады стараться, ваше превосходительство!» А у меня, братец ты мой, тую ж минуту в голове мысль. И ровно эта мысль винтит мне башку, ровно бы буравом: «Неужто, мол, так и уедет адмирал и не узнает, в какой мы нудливости и тоске живем и как нас без всякой жалости тиранит этот самый капитан? Неужто, думаю, правде так и не дойти о том, что вовсе беззаконно с нами поступают, и касательно провизии… и вонючей солониной обижают, и остаточных от положенного харча денег нам не выдают!»

Думаю я это, братец ты мой, и бытто кто-то во мне говорит: «Объяви да объяви!» А мне страшно, храбрости во мне нету, — потому неизвестно, как это еще адмирал примет и как бы из всего этого не вышла для меня беда…

А тем временем адмирал спрашивает: «Есть ли, ребята, у кого претензии?»

Молчат все. Пролети муха, слышно бы было. А у меня, милый ты мой человек, сердце так и колотится, и в уши опять кто-то шепчет: «Выходи и объяви претензию и на командира и на провизию. Не бойся пострадать за правду!» А я, грешный человек, боюсь… Выйти из фрунта не решаюсь и вместе с другими молчу, ровно воды набрал в рот.

«Так ни у кого нет претензий?» — еще раз спросил адмирал.

Опять молчат все. Опять мне в голову ударило. А я ни с места.

«Ну, говорит адмирал, очень рад, что вы всем, ребята, довольны и что ни у кого претензий нет».

Сказал это он и пошел по фрунту… Тут, братец ты мой, меня ровно бы выбросила из фрунта какая-то сила, и я не своим голосом крикнул: «Есть, ваше превосходительство, претензия!» И как это сказал я, так всякий страх во мне сразу прошел. Точно я вдруг вовсе другим человеком стал.

— Это в тебе, Дунаев, правда заговорила! — сочувственно промолвил Чайкин.

И вслед за тем торопливо прибавил:

— Что же адмирал?

— Остановился и, обернувшись, поманул к себе пальцем. А сам, вижу, стал строгий такой с лица и глаза свои на меня уставил. Подошел я к нему, остановился за три шага, снял шапку и жду.

«Кто ты такой?» — спрашивает.

«Матрос первой статьи, Артемий Дунаев!» — отвечаю.

«Какая такая твоя претензия? Объявляй. Только смотри, говорит, ежели твоя претензия окажется облыжной, то будешь наказан по всей строгости, понял?»

«Понял, ваше превосходительство».

«И хочешь заявлять претензию?»

«Точно так, ваше превосходительство!»

Он пронзительно взглянул на меня своими пучеглазыми глазами и сказал:

«Так говори… Очень, вижу, смелый ты».

«Дозволите, спрашиваю, все говорить?»

«Все говори…»

Ну, я и стал, братец ты мой, обсказывать и только дивлюсь, откуда это слова только у меня берутся. Обсказал я, как тиранит нас капитан, как один матросик после порки через два часа помер, как меня сажали в карцырь и два дня не давали есть, и когда я доложил об этом старшему офицеру, то мне дадено было триста линьков и я пролежал в лазарете пять ден и стал грудью болеть. Обсказал, что не проходит дня без того, чтобы не наказывали линьками людей, и насчет харча обсказал.

«Гнилой солониной нас кормят, ваше превосходительство!»

«Ты врешь, мерзавец! — крикнул вдруг адмирал и весь побелел из лица. — Я, говорит, пробовал пробу».

«Извольте посмотреть, говорю, ваше превосходительство, какая солонина в некоторых бочках…»

«Ступай на место. Я обследую… Но если ты хоть что-нибудь солгал, я засужу тебя в арестантские роты, как бунтовщика против начальства!»

Пошел этот адмирал, сердитый такой, спрашивать вторую вахту, а уж там, значит, некоторые матросики, по моему примеру, стали выходить из фрунта и объявлять претензии на капитана.

Ушел адмирал, велел распустить команду, а меня и еще двоих заключить в карцырь до решения дела. Однако, после ребята сказывали, велел все бочки с солониной вынести наверх и пять приказал тут же выбросить за борт. И капитану и левизору, сказывали, была выволочка…

А я тую ж ночь бежал на берег…

— Как же ты надоумился?

— Очень даже просто. Плавать я здоров…

— Значит, до берега вплавь? — нетерпеливо спросил Чайкин.

Рассказчик в качестве «обамериканившегося» человека лукаво подмигнул глазом и затем весело проговорил:

— Это самое и есть…

— Как же ты сделал?

— Очень просто сделал. Снял я, значит, в карцыре башмаки, оставил шапку, в коей было зашито два доллара, завязал я их в рубашку крепко-накрепко и вышел наверх…

В эту минуту среди тишины раздался вдруг издалека свист, и Дунаев замолчал.

Часовые у обоза взялись за ружья. Старый Билль проснулся, вскочил и, схватывая ружье, проговорил:

— Это, наверно, агенты свищут…

— Зачем? — спросил Чайкин…

— Ждут ответа… от этих…

И Старый Билль махнул рукой на почтовый фургон.

Там как будто зашевелились.

Раздался новый свист.

— Будьте спокойны… Ответа не будет! — уверенно сказал Старый Билль.

— Отчего вы полагаете, Билль? — спросил Дунаев.

— Оттого, что мы с вами тотчас же пристрелим свистунов! — громко произнес Билль.

Действительно, на свист ответа не было.

— Ну, продолжайте болтать, джентльмены, а я сосну… Молодцы не посмелятся сделать визита…

И Старый Билль, положив около себя ружье, снова лег и скоро захрапел.

Наши земляки положили ружья.

— Однако и сторона! — протянул Чайкин.

— Это только в этих пустых местах. А то во всей Америке очень даже спокойно. Никакого разбою нет… Так только ежели промежду себя иногда поссорятся, так друг в дружку палят! — успокоительно ответил Дунаев.

— Видел я в Денвере…

— А что?

— Из-за карт… в гостинице один другому всадил пулю… И никакой тревоги… Сидят все и пьют… бытто не человека, а кошку изничтожили.

— Очень просто… Не плутуй! Я ежели поймаю, что в карты нечисто играют, башку расшибу… Потому такой человек хуже всякого вора…

— И тебе приходилось бить?

— Приходилось…

— До смерти? — со страхом спросил Чайкин.

— До смерти, слава богу, не было… А повреждение оказалось большое… А ты не плутуй! — упрямо повторил Дунаев.

— А этот чисто тебя обыграл? — спросил Чайкин, понижая голос до шепота, показывая рукой на фургон.

— Как бытто не совсем… Однако ловко ж он в таком разе плутует… Очень ловко!.. Я во все глаза смотрел и ничего не приметил… Только в сумление впал…

— Оттого и бросил играть?

— Да. А поймай я его, — лежал бы он теперь, братец ты мой, с пробитой головой… Это как бог свят… Я быка кулаком ошарашиваю, а не то что человека. Бог мне силу дал! Ну, да я еще завтра его попытаю…

— Как?

— Попрошу сыграть…

— Брось лучше…

— Еще, быть может, свои доллары верну. А то, что им пропадать. Небось я кое-чему научился в Америке… Знаю, как шулеров ловить… Вот завтра увидишь…

— А ты, Дунаев, рассказывай дальше… На самом любопытном месте остановился… Это как с конверта бежал…

— Да… Ловко я им тогда показал. Небось капитан-то до сих пор меня помнит…

— Как так?

— А так, что его все-таки уволили со службы из-за моей претензии. Адмирал разборку сделал опосля и отослал его обратно в Россию…

— Да как же ты про все это прознал?

— А во Францисках с матросиками нашими через два года после бегов виделся. Они и обсказали все… Говорили, что наши конвертские меня добром вспоминают… Избавил я их от зверя…

— Еще бы не вспомнить… Ну, так сказывай, как это ты убег.

— Вышел наверх, вижу: боцмана на баке нет, и все вахтенные дремлют… Ну, я, господи благослови, полез по бугшприту, спустился по якорной цепи и тихонько бултых в воду…

— Холодно было?

— Не до холоду, а как бы с вахты не увидали, — вот в чем дума моя была!.. Ну и поплыл я сперва тихо, саженками, а как отплыл от конверта, тогда прибавил ходу. Жарю, братец, вовсю… Приморился к концу. Спасибо на мериканскую шлюпку меня подобрали и доставили на берег… Тут, братец ты мой, я перво-наперво перекрестился, да и айда в салун… Выпил два стаканчика, обогрелся, да и вышел на улицу. А на улице, вижу, какой-то бродяжный человек стоит. Подошел и по-русски заговорил. Оказался поляк… Он и свел меня в ночлежный дом и за это десять центов взял… Проснулся я, вышел на улицу, зашел в салун, опять выпил стаканчик да закусил и побрел себе по городу. Думаю: «Господь не оставит. Найду себе какую-нибудь работу…»

— И что же, скоро нашел?

— То-то, нет. В очень безобразном я был виде: штаны да рубаха, босые ноги, на голове картуза нет. Американцы этого не любят. Никто не брал. Отовсюду гоняли… А на улице все глаза на меня таращили. Однако в участок не брали, потому здесь нет этого положения, как у нас: за загривок да в участок; а ежели ты ничего дурного не делаешь, никто тебя не смеет тронуть. Ладно. Пробродил я таким манером целый день, к вечеру купил себе булки, поел, да и опять в ночлежный дом… Там народу всякого много бывает…