Фаворитка Наполеона - Эдмон Лепеллетье

– Ну, а вы, графиня, – сказал судья, обращаясь к Валевской, – тоже упорствуете в своем отрицании? Я обязан сообщить вам без утайки и промедления, что у нас наилучшие намерения относительно вас и мы даже вполне готовы возвратить вам свободу.

– Я выйду из тюрьмы не иначе как с моими друзьями! – чистосердечно ответила графиня Валевская. – Я отказываюсь от всякой милости и не намерена воспользоваться никаким преимуществом, если оно не распространяется на полковника Анрио и доктора Эмери! Я хочу разделить их участь, последовать за ними всюду, куда бы ни послали их.

– Боюсь, что мы не в состоянии удовлетворить вас в этом отношении. Политика имеет свои строгости, которые вы не сумеете понять.

– Извините! Я могу со всем примириться, все понять, но вы никогда не вынудите меня совершить подлость. Впрочем, сердце и разум защитят меня от всякой измены, и я рассчитываю остался солидарной с моими товарищами по несчастью.

– А если я скажу вам, что получил исключительное распоряжение, содержащее особую милость для вас?

– Какова бы она ни была, я отказываюсь от нее! Я не хочу быть обязанной чем-либо правительству, которое я презираю и ненавижу всей душой, всеми силами.

– Вот вполне мятежнический язык! Но не горячитесь понапрасну! Знаете ли вы, что полковник Лабэдуайер оказывает вам лестное внимание совершенно особого свойства?

– Что вы хотите сказать этим? – воскликнула графиня.

– Самую естественную вещь на свете, на которой у меня нет охоты останавливаться… впрочем, если только вы не пожелаете и не заставите меня коснуться некоторых подробностей исключительно частного характера.

– Вот именно, я и спешу попросить вас об этом. Я не улавливаю вполне смысл ваших слов и не догадываюсь, куда вы метите. Будьте любезны объясниться; чтобы отвечать, мне нужно хорошенько вникнуть в ваши вопросы.

– Полковник Лабэдуайер был освобожден, равно как и его секретарь.

– Вы видите, что ваше обвинение не выдерживает критики, – с живостью перебил доктор Эмери. – Вы были вынуждены отпустить полковника и не можете предать нас суду!

– Извините, но я как раз намерен сделать это после того, как отвечу графине Валевской. Потрудитесь не прерывать меня больше!

Прокурор подумал с минуту, вертя в пальцах бумагу, которой он помахивал с каким-то лихорадочным нетерпением с самого начала допроса. Его лицо приобрело выражение холодной иронии, голос также изменился; он ради большего эффекта заговорил медленнее, положительнее.

– Графиня, – произнес он, обращаясь к Валевской, – у меня собраны документы по делу, и я, вероятно, сейчас прочту их вам вслух, если меня вынудит к тому ваше упорство. В них заключаются факты величайшей важности и вместе с тем нечто, касающееся вас лично. В моих руках имеется распоряжение, говорящее об особом благоволении к вам. Вы будете освобождены, но мне все-таки понадобилось устроить свидание между вами, полковником Анрио и доктором Эмери, которых я удерживаю под арестом, чтобы с помощью этой ставки узнать некоторые дополнительные подробности. Вы отказываетесь помочь мне скорее решить возложенную на меня трудную задачу. Сознаюсь, я весьма сожалею об этом, но это нисколько не изменит благосклонною решения вашей участи. Не бойтесь ничего! Приказ неотменим. Он – следствие ходатайства полковника Лабэдуайера, а это значит, что между ним и вами существовали отношения, совершенно чуждые политике.

– Это гнусность! Это неправда! – воскликнула возмущенная графиня.

– Никто не может поверить подобной клевете! – сказал Анрио. – Вы не имеете права прибегать к подобным инсинуациям. Полковник Лабэдуайер не способен говорить такие вещи, ручаюсь в том моей честью! Это судебная гнусность!

– Однако полученные мной сведения весьма подробны. Ведь благодаря именно тому, что полковник Лабэдуайер состоял в связи с графиней Валевской и явился на любовное свидание с нею на ферму Марижэ, где вы находились все трое вместе, мы смогли освободить его.

– О, какая страшная подлость! Я не позволю вам далее оскорблять женщину, находящуюся под моей защитой! – пылко сказал Анрио.

– Нельзя ли без угроз и напрасных слов! Надо признать доказанный факт, допустить весьма ясные положения. Графиня Валевская может защищаться сама по себе, она получит свободу и вольна лично обратиться за отчетом к полковнику Лабэдуайеру.

– Не терзайте мою душу! – промолвила графиня со слезами, удрученная тяжким обвинением. – Я не знаю, какие махинации скрываются за такими оговорами. Будущее пугает меня, потому что перед подобной чудовищностью цепенеет ум. Вам известно, кто я такая? Вы знаете, какого рода отношения соединяют меня с императором, и если бы у вас было сердце, то вы не могли бы оскорбить меня без краски стыда!

– Я так же хорошо знаю ветреных женщин, – холодно ответил прокурор, – равно как и то, что у политики есть пружины, которые должны оставаться неведомыми для публики; вдобавок к этому я сознаю свой долг и не позволю ни вам и никому другому отвечать мне таким тоном. Что касается меня, то мне все дозволено, вам же – ничего! Я ваш судья… вы принадлежите мне… вам остается лишь повиноваться! Итак, по моему приказу вы должны немедленно уйти, если не имеете ничего прибавить в качестве свидетельницы.

Конвойные уже собрались вывести графиню вон. Но она была так подавлена, что с трудом держалась на ногах. Волнение мешало ей отвечать, сделать малейшее движение.

Анрио счел нужным протестовать еще, просить ей несколько минут отсрочки.

– Ваши последние слова были слишком резки, – сказал он прокурору. – Вы неблагородны. Так нельзя поступать с беззащитной женщиной. Оклеветанная, униженная, оскорбленная в своем достоинстве, она безоружна против вашего тайного оговора. Вы заставляете ее слишком дорого расплачиваться за свою свободу.

– Полковник, вы мастер по части красноречия, – ответил прокурор. – Кстати, мне надо сообщить и вам целый ворох забавных вещей; дело, лежащее здесь, в значительной степени касается вас. Было бы довольно интересно видеть, как графиня Валевская, ваша приятельница и любовница корсиканца, которому она дарит незаконнорожденных детей, будет слушать чтение этих документов, следить за интересными перипетиями и, пожалуй, распространять их, как сделали вы сейчас относительно нее. Если я оскорбил эту даму, то охотно прошу у нее прощения ради удовольствия, которое она доставляет мне тем, что дает возможность ответить вам как следует на вашу брань.

И прокурор залился притворным смехом.

Наступило молчание, прерываемое подавленными рыданиями графини. Прокурор шарил между бумагами на письменном столе, рылся в них, перекладывая их с места на место с нервной дрожью в пальцах, что говорило о его лихорадочном нетерпении.

Полковник Анрио был поражен загадочными словами прокурора. Он пытался проникнуть в их смысл, но не мог. Увы, он не предвидел, как вся его любовь, все лучшее в его сердце и жизни обольется кровью и затрепещет в этом мрачном кабинете, куда он был вызван по обвинению политического свойства. То, что предстояло ему выстрадать, чувствуя, как оскорбляется его гордость доброго человека, храброго солдата и доверчивого мужа, то, что он был должен вырвать из своей души под взором безжалостного негодяя, в присутствии графини и доктора Эмери, граничило со смертельным ударом. Он очутился на краю пропасти, на той грани бедствия, которые навсегда старят самых великодушных и доводят до самоубийства и сумасшествия людей с самым закаленным характером.

– Итак, – спросил прокурор, – вы прибыли с острова Эльба, который покинули с разрешения Бонапарта, пожалуй даже по его приказу, и с секретной миссией, что будет тщательно рассмотрено! Теперь же вы намерены посетить свою жену, которая живет в Комбо при супруге маршала Лефевра?

– Совершенно верно, – ответил Анрио. – Тут нет никакой тайны. Я люблю свою жену и любим ею взаимно… мы оба спешим повидаться друг с другом. Она не могла приехать ко мне на остров Эльба; я испросил разрешение прибыть сюда, чтобы провести с ней несколько дней. Кажется, это вполне естественно?

– Да, разумеется! Но часто самые простые вещи быстро запутываются, создают самые противоестественные осложнения.

– Моя жизнь не отличается сложностью. Я известен походами, и мое имя не раз с честью упоминалось в приказах по армии. Что дурного в том, если я остался верен императору? Ваш арест мало тревожит меня. Докажите, что я согрешил против любви к отечеству, против долга и чести! Найдите улики, доказательства тому, что я замешан в готовящихся заговорах, тогда я умолкну! Нет, я вправе высоко держать голову и гордо смотреть перед собой!

Прокурор промолчал. Он казался занятым какой-то собственной мыслью и немного спустя потянул к себе объемистое «дело». Развернув его с мелочным тщанием, этот человек спросил, неторопливо произнося каждое слово: