Укрощение тигра в Париже - Эдуард Лимонов

Милый, ясный, как дитя, хитрый Ефименков. Он понял взгляд писателя, обращенный на его жену. Лучшая защита — это нападение. Писатель мог бы объяснить Ефименкову, что красавиц он не выбирает, что так получается само собой, что на некрасавиц он вообще не обращает внимания. Что, может быть, в нем ненормально развито чувство эстетического. И мог бы сказать Ефименкову грубо, что, несомненно, приятнее видеть каждый день Наташкину широкоротую и асимметричную физиономию, чем полненькую рожицу Жаки. Но Ефименков был умница и понимал все сам. Потому писатель согласился с наличием у него комплекса неполноценности.

— А я, как Тютчев, — сказал он. — До сих пор у Тютчева были самые красивые женщины в русской литературе. Желаю его перещеголять!

— Я думала, пушкинская Натали Гончарова была самая красивая… — Жан была не только женой Ефименкова, но и профессором русской литературы.

— Эдик прав. Все три жены Тютчева были необыкновенные красавицы.

Парень в синей косоворотке вышел к микрофону и запел «Очи черные». Плохо запел.

— Эмоций! — крикнул Ефименков. — Не так поет! Не так! — простонал он: — Разве так поют отчаянную вещь «Очи черные»? Разве так поют, а? — обратился он к мадам и компании. — Рот открывай! Не спи! — закричал он парню и, неодобрительно качая головой, стал выбираться из-за стола. Выбираясь, он задел бокал, и бокал, ударившись о пепельницу, раскололся. Равнодушно оглянувшись на осколки бокала и пролитое вино, Ефименков выбрался к певцу и, схватив его за рукав, подтянул парня к столу. Задницей ткнул его в край стола и сказал: — Не надо, не пой, милый человек, эту песню, если не умеешь! — Певец глупо улыбался. Значительно омноголюдившийся зал полусотней очей наблюдал непонятную сцену.

— Ты даже не в том ритме поешь! Ты поешь сонно, а «Очи черные» следует исполнять страстно. Понял?

«Понял». Певец глядел не на Ефименкова, но на мадам-хозяйку, которая равнодушно наблюдала за сценой. Очевидно, точно с таким же спокойствием, потягивая чай, она наблюдала бы за тем, как Ефименков душит ее певца. Ефименков убрал руки с певца и, едва не сбив с ног официанта с подносом (на подносе помещалась двухкилограммовая банка икры в тазу со льдом), рванулся по кровавым ступеням вверх! «Егор! Маша! Я здесь».» Вернулся он с сильно нетрезвым художником и его рослой женой. Писатель знал пару по прошлой жизни в Москве.

Было почти два часа ночи, а Наташка еще не пела. Писатель сидел спиной к эстраде и кулисам, откуда просачивались в зал исполнители, и потому от постоянных усилий определить местонахождение Наташки у него в конце концов разболелась шея. Он хотел было спросить мадам Анжели о том, куда запропастилась певица Наташа и когда же она будет петь, но между ним и мадам сидела профессорша Жанн, и ему показалось неудобным тревожить ее. К тому же мадам была занята беседой с роскошно распустившимся жопатым и плечистым человеком в темном костюме и ярком широком галстуке, крепкие усы человека отдавали синевой здоровой гладкой шерсти животного. Такими бывают откормленные, но тренированные, сильные коты или собаки. «Мафиози», — мысленно дал ему кличку писатель. Может быть, он и был «мафиози»… Писатель мог бы встать из-за стола и пойти спросить Анатолия, почему не поет Наташка, но он не мог встать из-за стола. Ефименков читал ему стихи. И слезы были на глазах Ефименкова. Время от времени слезы спадали с худых и загорелых щек Ефименкова в бокал со «Вдовой Клико».

— Ты понимаешь, Эдик… Я пошел провожать ее на станцию, и она стояла на платформе, такая маленькая, съежившаяся от холода, — восьмилетняя поэтесса… От космического холода, Эдик… — Загорелая физиономия Ефименкова сморщилась, и из голубого, лишь чуть потускневшего к пятидесяти годам глаза выкатилась еще слеза.

— «Вдова Клико», — равнодушно поставил диагноз доктор-психиатр Лимонов. Он никак не мог, при всем желании, разделить слезливое умиление Ефименкова по поводу восьмилетней вундеркиндши, книгу которой Ефименков (он употребил давно забытое писателем Лимоновым советское писательское арготическое слово «протолкнул») устроил в издательство «Советский писатель». Папа и мама вундеркиндши привезли ее в Переделкино, на дачу к Ефименкову.

— А кто ее родители, Женя?

— Милая пара, — Ефименков вздохнул и вытер слезу салфеткой, вымоченной во «Вдове Клико», — работают с компьютерами.

— Понятно-ооо! — промычал Лимонов, вспомнив компьютерную пару в Калифорнии. — Вставили информацию в девочкину головку, постучали ребенка по спине, и девочка выдала стихи.

Он мог сказать острее и хуже, но Ефименков, несмотря на его несовременную сентиментальность, был ему симпатичен. Не стоило его обижать, топча его иллюзии.

— Где же Наталья? — впервые высказал он вслух свое беспокойство. В микрофон кричала цыганка-румынка.

— Папа и мама не вмешиваются в ее жизнь, Эдик! Девочка сама научилась читать, когда ей было четыре года!

— Хорошо. А что она будет делать, когда ей исполнится десять лет? Читать «Анти-Дюринг»? Блажен, кто смолоду был молод… Я не верю в вундеркиндов, Женя.

Ефименков схватил его за кисть руки и потянул на себя:

— Ты циник…

Пьяный художник Егор, седая борода, покачивался на диванчике рядом с Ефименковым. Поддерживавший Егора в России, Ефименков остался его другом и после того, как Егор эмигрировал оттуда. Брезгливо улыбаясь тонкими губами, высокий могильщик, приблизившись с бутылкой красного вина, долил бокал художника до края. Через зал, от стола, за которым сидела Ольга — не хозяйка, жена художника помахала Лимонову рукой. Лимонов помахал ей рукой.

— Оля, — ефименковский голос, обращенный к мадам, был лишен уже сентиментальности, с которой он только что повествовал о вундеркиндше, — нельзя ли попросить тебя о еще одном одолжении?

— Да, Женя, разумеется, — мадам подняла глаза от чая.

— Пошли, пожалуйста, еще бутылочку «Вдовы Клико» за столик, где сидят наши.

— Да, Женя.

Подозвав Анатолия, мадам шепнула ему короткое приказание.

«Хуй их знает, может быть, они перестроили программу? — подумал писатель, так и не видя нигде подруги. — И почему она не подойдет к столу? Может быть, ей неудобно подходить к столу хозяйки? Но она же не посудомойкой здесь работает?»

Им принесли красивую кожаную книгу с золотом вытисненным титулом кабаре на обложке. Они должны были что-нибудь написать в книгу или просто расписаться. Ефименкову поднесли книгу первому, но он насильно положил ее перед писателем. Писатель написал «Здесь был Лимонов», подписался на двух языках. Когда все расписались (засыпающего художника Егора растолкали для этого), Анатолий ловко взмахнул книгой, как кожаной птицей, и унес ее в недра заведения. Ефименков вновь схватил писателя за руку.

— Мне говорили, что твоя девушка колется…

— Глупости! Пьет иногда больше, чем принято, это есть. Но не колется, я бы знал.

— Может быть, ты не знаешь, — настаивал Ефименков, следователем глядя ему в глаза.

— Женя! Неужели бы я не знал? — А сам подумал: «А может быть, и вправду колется, а я не знаю? Колет героин здесь в ресторане и дома в туалете?»

Он решил сегодня же по прибытии домой рассмотреть Наташкины вены.

— Наташа очень хорошая девушка, но береги ее, не позволяй ей колоть героин.

— Да кто тебе сообщил эту глупость, Женя?

— Не важно. Береги Наташу.

Ефименков отпустил руку Лимонова, но ее, многострадальную, тотчас перехватил седобородый художник и, опустив голову на скатерть, вдруг поцеловал руку. Писатель застеснялся и растерялся от непривычного обилия русских эмоций, слез, восторгов и театральных сцен:

— Егор, зачем ты это сделал?

— Мы тебя любим, Эдик! — прошептал седобородый Егор, и очень может быть, что в этот момент он и говорил чистейшую правду. — Но, также как они тебя сегодня любят, точно с такой же пылкой убежденностью они могут завтра броситься на тебя с ножом, потому что завтра им покажется, что они тебя ненавидят.

— Егор, ты опять напился! — рослая супруга появилась у их стола. — Пора уходить, Егор.

— Пойдем, пойдем, милая, я готов… — Покладистый Егор попытался встать. Встал.

Держась друг за друга, они стали осторожно взбираться по кровавым ступеням.

— …и что, ты никогда не был в «Бальтазаре»? — вдруг возвысился голос Ефименкова над общим гулом. Он обращался к Каратаеву.

— Нет, Женя… А что, интересное место?

— Ха, бедняга… Ты что, не читал Хемингуэя? Туда ходили и Скотт Фитцджеральд и Ремарк. Кстати, «Бальтазар» тоже принадлежит нашей Оле.

Мадам Анжели, произведенная из Ольги в «нашу Олю», спокойно подняв над чашкою серебряный чайничек, следила за струйкой чая.

«Почему ей доставляет удовольствие принимать советских знаменитостей, поить их «Вдовой Клико» и выслушивать их слезливо-восторженные монологи? — задумался писатель. — Уверенная и успешная бизнесменша, она должна быть необыкновенно далека от советской провинциальной романтики, распирающей сердца и мозга этих людей, включая Ефименкова. Для них Париж, это ПАРИЖ, и сколько же сотен раз потом они будут рассказывать эту историю в Москве и ее окрестностях.» «Сидим это мы, — Ефименков, мадам Анжели, Лимонов, в кабаре на Елисейских полях…»