Черный ворон - Дмитрий Вересов

— Не знаю. Мне не очень нравится читать про людей, которые живут почти так же, как я. Зачем тогда читать — просто раскрыл глаза и смотри. Я думаю, что про деревенскую жизнь пишут для тех, кто в большом городе родился и из него не вылезал. У нас — что в Хмелицах, что в общежитии — читают много, особенно девчонки, но все больше классику, историческое, про любовь, про другие страны.

— Неужели даже Шукшина не читают? — в некотором ужасе спросил Ванечка. Он писал диплом как раз по Шукшину и, по требованию руководителя, сильно напирал на народность.

— Шукшина? Это который «Калина красная»? Нет, я только кино видела.

— Понравилось?

— Разговор понравился, словечки всякие. А сама история — нет. По мне, если сказка, так пусть и будет сказка, и не надо ее за правду выдавать.

— Почему сказка? — несколько запальчиво спросил Ванечка.

— Может быть, где-нибудь так и было, а вот в Хмелицах две женщины на этом сильно пострадали. Тоже «заочницы» были, с уголовниками переписывались. Те им такие письма присылали — целые романы. И страсти роковые, и слезы покаянные, и любовь до гроба, и «молю о свидании»… Одна поехала в Бологое женишка встречать, вернулась через сутки вся оборванная, избитая. Он ее в вокзальный ресторан повел, подпоил, а потом в лесок отвел, ограбить хотел и изнасиловать. Но не рассчитал, тоже выпил хорошо, а она баба крепкая, скрутила его и в милицию волоком отволокла. Но и ей досталось. Он, сволочь, ей нос перебил, а потом, на суде, орал, убить грозился… А со второй еще хуже вышло. Приехал к ней ее красавец, веселый такой, речистый, совсем как в том кино. Месяц пожили в любви и согласии, а потом он исчез со всеми деньгами — четыреста рублей, она на корову копила — и охотничий карабин, который ей после отца остался, прихватил. Потом из этого карабина сторожа в Никольском убили. А этого гада так и не нашли.

— Да-а, — задумчиво протянул Ванечка. В дипломную работу этот рассказ не вставишь. Но как же она ярко, складно говорит!

А Таня вполголоса запела:

Калина красная, Калина вызрела;

Я у залеточки Характер вызнала…

Ванечка замолчал с раскрытым ртом. Когда она допела до конца, он хрипло сказал:

— Спой еще. Пожалуйста.

Она пела, а он слушал, не замечая ничего — ни свиста чайника на плите, ни сигареты, давно погасшей в пальцах.

— Устала, — сказала Таня наконец. — Давай пить чай.

— А хочешь, — сказал Ванечка, наливая ей чаю, — хочешь, я почитаю тебе свои стихи? Только они… ну, понимаешь, не лирические. Я лирику не умею… — Он еще никому не читал своих серьезных стихов. Только так, давал почитать — Житнику и еще одному клювисту, Грише Григоровскому, профессиональному поэту, работавшему в многотиражке Кировского завода. Житник похвалил стихи за язвительность, выругал за философичность и посоветовал изложить то же самое прозой. Григоровский быстренько пробежал глазами и вернул тетрадь Ванечке, пробурчав:

— Этого никто печатать не станет.

— Так я и не собираюсь печатать!

— Тогда зачем было писать?..

Таня кивнула, и Ванечка дрожащим голосом начал:

Для нас, больных, весь мир — больница,

Которую содержит мот,

Давно успевший разориться.

Мы в ней умрем от отческих забот,

Но никогда не выйдем из ворот…

— Извини, — прервала Таня. — Но я это уже читала. В каком-то журнале. Только не помню автора.

— Умница! — воскликнул Ванечка. — Правильно. Эти стихи написал Томас Элиот, а у меня это эпиграф. А теперь будет вступление. Представь себе, будто играет духовой оркестр, только очень плохой. Музыканты сбиваются с такта, фальшивят…

И он затараторил:

— СКОЛЬ СЛАДКО ВСЕ, ЧТО СЛАДКО. Победный марш в пяти частях с прологом и эпилогом. Пролог: КАБАК ИМЕНИ РЕВОЛЮЦИИ.

Пришел — ну что ж, немного подожди -

Сегодня, видишь, очередь какая.

Из-за дверей со стен глядят вожди,

И музыка гремит, не умолкая.

Легко желать нам с высоты рублей,

Чтоб пробка рассосалась у дверей…

Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы — пытаться вникнуть в смысл, понятный, вероятнее всего, только самому автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в горящие, вдохновенные глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла куда-то… Ей было хорошо, и она ни о чем не думала…

— И эпилог, — сказал Ванечка.

Рассвет, кот розовый, скребется в крышу.

Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму.

Остывший кофе

Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет.

Глаз льдист, Который был. Пил

По полстакана жизни в день, Фальшиво пел,

Забытый грустный анекдот… Вот так.

Вот так к нам постижение приходит:

Не звон, а стон.

Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и дрожащей рукой потянулся к бутылке. Таня молчала.

— Я… ну как? — спросил Ванечка.

— Еще, — сказала Таня.

— Но… но ты поняла?

— А разве стихи обязательно понимать?

— Слушай… я не думал никогда… А ведь ты права. Права! Тогда я еще почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать.

Смотрите на — се моралист-идальго.

Он в плотской связи с утренней звездою.

Как таз, покрыт небьющейся эмалью

И на клопах с жасминами настоян.

Смотрите на — свирепо гложет книжку.

И нос его стал тонок и прозрачен.

И знание роняет на манишку

Тяжелый воск своих кривых печатей.

Смотрите на — меж оглашенных нищих

Под вой собак над высосанной костью

Сидит один и в пальце правду ищет

И солнце перечеркивает тростью.

— Нет, — сказала Таня. — Это не про тебя. Я знаю таких людей. Они стихов не пишут.

— Может быть, — согласился Ванечка. — Я не очень хорошо знаю себя.

Он читал стихи — свои, чужие. Она пела. Потом они пили чай, молчали и не заметили, как наступило утро. Ванечка поднялся, открыл форточку, выбросил туда окурок, подошел к сидящей Тане — и упал перед нею на колени, обняв ее ноги.

— Ты… — сдавленно проговорил он, — ты должна стать моей женой. Если ты мне откажешь — я умру.

— Подожди, — сказала она. — Как же так? Мы ведь только сегодня познакомились. Я не знаю…

— Да-да, — сбивчиво заговорил он. — Тебе надо подумать, получше узнать меня. Конечно. Я понимаю. Только не отказывай мне. Хотя бы сейчас не отказывай, ладно?

— Ладно, — сказала Таня. — Сейчас не откажу. Ты устал. Тебе надо поспать.

— А ты?

— Я не уйду. Обещаю.

Буквально вытолкав его с кухни, Таня прибрала со стола, поставила чайник, помыла посуду. Потом села за чистый стол, налила себе чаю, задумчиво поглядела в окно. Она сама не могла понять, о чем она думает — мысли прыгали, как лягушки на болотной тропе… Все так странно, так неожиданно.

Спать не хотелось совсем. Таня пошла в ванную, набрала ведро воды и помыла пол в гостиной, а потом ополоснулась сама и, возвратясь в гостиную, уселась в кресло с журналом «Искусство кино». Она прочла интервью с режиссером Глебом Панфиловым о том, как снимался фильм «Начало», и переводную статью какого-то американца о семейных проблемах Мэрилин Монро и драматурга Артура Миллера, дополненную фотографиями. Таня смотрела на узкое носатое лицо Миллера, и ей почему-то подумалось, что Ванечка, круглолицый и курносый, совсем не Миллера не похож.

— С чего это я вдруг? — прошептала она. И с этими словами сон все-таки сморил ее.

Наутро Таня категорически отказалась продолжать возлияния, на чем настаивали Андрей с Нинкой, и стала собираться домой. Ванечка с готовностью вызвался провожать ее и этим потряс Андрея до глубины души — ведь в сумках у них оставался еще изрядный боезапас.

— Эге, — задумчиво сказал Житник, оказавшись с Нинкой один на один. — Это ж что должно было произойти, чтобы Ларин от выпивки ушел? Впрочем, он увеличил долю каждого. Ну что, Нинон, вздрогнули?

— Вздрогнули и покатились!

Ванечка с Таней, держась за руки, шли через Кировский мост. Они молчали. В этот день слова были не нужны.

VIII

На людях — в своей компании, в Танином общежитии, в кино, просто на улице или в парке — Ванечка бывал свободен, открыт, остроумен. Его одинаково хорошо приняли и Оля с Полей, и Нинка с Нелькой, и общежитские официальные лица. Он неизменно приходил чистым, бритым, трезвым и наутюженным, без цветов и без вина, но обязательно с чем-нибудь сладеньким — и большую часть съедал за вечер сам. Он особенно любил, одолжив у Нинки гитару, примоститься рядом с Таней и весьма немузыкально, но с чувством исполнить что-нибудь веселенькое, как правило, из репертуара Житника. Полное отсутствие голоса и слуха с лихвой восполнялось смешным содержанием песенок и старательностью исполнителя. Слушали его с удовольствием. В «келью» набивались девчонки из соседних номеров и даже ребята — и начинался импровизированный певческий конкурс. Таня участвовала в нем, лишь подпевая, поскольку понимала, что после ее соло никто больше петь не рискнет. Когда гульба затягивалась или становилось особенно шумно, Оля или Поля подходили к Нинке и шептали ей на ухо, после чего та подавала команду, и компания перекочевывала наискосок, в их с Нелькой комнату. В половине двенадцатого Ванечка нехотя поднимался. Вместе с ним поднималась и Таня; она провожала его до Покровки — площади Тургенева, на трамвай. Они болтали, обнимались, целовались на виду у всех, но им ни до кого не было дела. Если нужный трамвай — двойка или тройка — подходил слишком быстро, они пропускали его и ждали следующего, хотя обоим предстояло рано вставать: Тане на работу, а Ванечке в школу к черту на рога, где у него была педагогическая практика.