Сполохи детства - Степан Калита

— Я же вижу, когда ты врешь, — сказала мама. — Почему она называет тебя Алешей?

— Ну ладно, расскажу… Она говорит, у нее был сын, Алеша… — Печально проговорил я. — Очень на меня похож. Умер!

— Ужас какой!

— Сильно морковку любил, — добавил я.

— Бедная женщина, — мама покачала головой, помолчала… — Ты ей скажи, — озабоченно сказала она через некоторое время, — пусть тебя Алешей не называет. Мне это не нравится.

— Да не волнуйся, мама, со мной ничего не случится, — изобразил я беспечность.

— Я знаю, но мне это не нравится, — она нахмурилась. В маме странным образом всегда сочетались рациональный ум и суеверность.

В следующий раз во время посещения овощного магазина она поговорила с заведующей по душам. После чего меня ожидал дома грандиозный скандал.

— Как же можно так беззастенчиво врать?! — кричала мама. — Да еще о таких вещах!

— А вы… А вы… А вы!.. — глотая слезы, кричал я в ответ. — Мне даже морковку купить не можете! А я из-за вас останусь карликом.

— Лучше быть карликом, чем лжецом!

Я выбежал из квартиры, хлопнув дверью.

На следующий день, возвращаясь из школы, я пошел привычной дорогой, мимо овощного. Увидел в витрине добрую заведующую, замедлил шаг. Мне стало очень стыдно за свое вранье, и я побежал домой, не заходя в магазин… Так продолжалось около месяца. А потом я столкнулся с ней на улице.

— Сте-е-епа, — позвала она меня, подманивая указательным пальчиком.

Опустив голову от стыда, я подошел.

— Что же ты не приходишь ко мне? — спросила она.

Я уставился на нее во все глаза. В выражении ее лица не было и тени обиды — наоборот, она явно веселилась.

— Простите меня, — попросил я. — Я не хотел врать. Я думал, вы меня в милицию… — И осекся.

— А кто такой Алеша Владимирский? — спросила она.

— Очкарик один, — я шмыгнул носом. — Гадский гад.

— Тяжело тебе, наверное, было притворяться гадским гадом, — она рассмеялась. — Ладно, Степ, ты заходи, не стесняйся. А то без морковки так и останешься маленьким.

Я просиял:

— Спасибо!..

— Вот и договорились.

Мы разошлись, но она вдруг снова позвала меня:

— Степа…

Я обернулся.

— А насчет Алеши… ты прав… Только это не сын мой. А брат.

Больше я никогда не заходил в этот магазин. Даже, если родители отправляли меня за овощами, я шагал за тридевять земель — за три остановки на автобусе. Не могу объяснить — почему. Очевидно, малодушие. Не хватило душевных сил. И немного страшно было от того, что нечаянно я угадал то, что происходило в ее жизни. Потом я неоднократно убеждался, что какое-то шестое чувство позволяет мне определять, чем живут люди, и что их волнует, хотя я их едва знаю…

Старик Лукошкин (увы, я напрочь забыл, как его звали, так что пусть остается стариком Лукошкиным) нас с Серегой привечал особо. Мы ему очевидно нравились. Приподнимал кепку, приветствуя нас на платформе — выглядело это очень старомодно. Потом, ковыляя, — фронтовое ранение, — подходил. Мы садились в электричку, идущую на станцию 4 км (нынешние — Калитники), старик ставил на пол ящик с голубями и рассказывал нам об их повадках и уникальной способности всегда находить дорогу. От электрички мы уже направлялись к рынку порознь (наш темп перемещения в пространстве не совпадал): два пацана резво шагали вдоль трамвайных путей, а старик медленно брел тем же маршрутом, стараясь поменьше трясти ящик.

Голубятня Лукошкина стояла возле железной дороги, за редкими деревцами и кустарниками. Старожилы рассказывали, что раньше здесь было множество голубятен, но потом все их снесли, и осталась только одна. Старика, по всей видимости, пожалели районные власти — решили не отнимать последнюю радость. А может, просто забыли про него. В конце концов, бурного строительства в районе не наблюдалось, так что голубятня никому не мешала. Почти все время Лукошкин проводил там: сыпал просо, широко взмахивая рукой, сидел на крылечке и глядел на птиц в небе, а иногда, держа в ладонях кого-нибудь из своих любимцев, разговаривал с ним — со стороны казалось, будто он нашептывает птице что-то сокровенное и ласковое…

По району сразу поползли слухи, что голубятню подожгли. Причем, с особой жестокостью — не выпустив на волю птиц. Плеснули керосина и бросили спичку. Через некоторое время стало известно, кто это сделал. Рыжий и его ребята. Старик им чем-то насолил, сделал замечание, пожаловался участковому. Он не учел, что имеет дело с абсолютной сволочью. К тому же, очень мстительной. Как они могли наказать старика? Все знали, что у него есть голубятня. Что голубей он обожает.

Через много лет я с ужасом услышал от Цыганка, как он похваляется старым «подвигом», за который так никого и не привлекли к ответственности. Да если бы и поймали — что такое голубятня? И потом, Лукошкина они формально не убивали. Умер сам, от инфаркта.

— Старпер рамсы попутал. Не понял, гнида, с кем связался. Зажарили мы его птичек. Запалили этот сарай прямо с ними…

Когда через пару лет я, повалив его на землю, возле дачного штакетника, бил ножкой от табурета по голове (причем, эту ножку я отнял у него самого), я вспоминал старика Лукошкина. Мне было очень хорошо на душе. И спокойно. Такая злость продуктивна и тиха. Хотя кровь кипела.

Во времена моего детства книги были священны. А художественное слово имело вес. Разве что сочинения крупных партийных деятелей не вызывали у библиофилов дрожи и ощущения, что прикасаешься к святыне. У нас дома хранились и Ленин, и Сталин в много— многотомных собраниях, и даже несколько книжек Брежнева имелось. Тома сочинений политических лидеров стояли на полках, лежали в шкафах. Они остались от дедушек и бабушек, убежденных коммунистов. Все в семье читали помногу. И домашнюю библиотеку я изучил от корки до корки. Я не отдавал себе отчета, между тем, семья (после исчезновения биологического отца, ставшего недоразумением прошлого) была очень интеллигентной.

Осознание, насколько интеллигентные люди меня воспитали, пришло гораздо позже, когда у одной красивейшей девушки в гостях я увидел, как ее мама (жуткий монстр) расставляет книги — по размеру и по цвету. «Шоб было красиво», — поделилась эта страшная женщина. Простое, незамутненное интересом к книгам, мещанство так поразило меня, что я долго размышлял о том, имеет ли право человек заниматься украшательством своего жилища книгами, или это — вопиющее надругательство над самим смыслом печатного слова? И пришел к выводу, что не имеет.

Тем, кто так любил книги все детство и юность, сегодня сложно ужиться с представлениями молодых, что электронная книга — это лучше, чем бумага, ведь она вмещает сотни томов. Книга перестает в наше время нести сакральный смысл. Она уже — не священный предмет, не артефакт. И с полок в интеллигентных домах книга постепенно перемещается в букинистические магазины. Скоро и вовсе наступят времена, когда бумажная книга окончательно сделается раритетом. Ее будут держать в доме разве что коллекционеры древностей, утонченные ценители старины.

Я помню, как пахли библиотечные книжки во времена моего детства. Их в буквальном смысле зачитывали до дыр. Особенно популярных авторов, пишущих, в основном, детективы и фантастику. За ними в библиотеке выстраивалась очередь. Священные текстовые реликвии переходили из рук в руки — до тех пор, пока окончательно не разваливались. Но и тогда их переплетали, и снова выдавали на руки. Даже если страниц не хватало. А такое случалось довольно часто.

В одной из книжек я однажды обнаружил вклеенный клетчатый листок. На нем от руки аккуратным почерком был переписан текст с вырванных страниц — библиотекарша позаботилась о читателях. В этот момент меня осенило. Если я не могу купить любимую книгу (а они были жутким дефицитом), значит, я могу книгу переписать. Всю следующую неделю я аккуратно переносил в тетрадку интереснейшую повесть, написанную для подростков. Тетрадка вскоре закончилась, и я взял другую. Повесть заняла целых четырнадцать тетрадей. Я склеил их между собой — получилась книжка.

— О, — сказал Серега, — дай почитать.

Я дал ему собственноручно созданный фолиант, ощущая гордость первопечатника… Но Серега мои труды не оценил. И рукописную книгу вскоре вернул.

— Пишешь неразборчиво, — проворчал он, — ничего не понятно.

Я расстроился. Конечно, каллиграфия не была моей сильной стороной, но при этом я очень старался.

Взявшись переписывать другую книгу, я задался целью писать разборчивее. Но новый текст Серегу тоже не устроил: «Опять ничего не понятно. Глаза сломаешь». Тогда я решил писать печатными буквами. «В конце концов, — думал я, — по-английски мы пишем печатными буквами. Почему бы так же не писать по-русски?»

Задавшись целью, я через три недели переписал довольно крупный роман. Полностью печатными буквами. Серега был в восторге. И долго меня нахваливал по телефону… Потом вдруг стал скрываться. А когда я заводил разговор о своей рукописной книге, пытался перевести тему. В конце концов, я припер его к стенке — и узнал страшную правду. Серегин кот, не способный оценить мой труд, разорвал тетрадки в клочки. Мой приятель имел неосторожность оставить «книгу» на кровати.