Вечный зов - Анатолий Иванов

Прочитав это, Анна смахнула слезу и подумала не о той маленькой Ганке, которая появилась в их доме в первые месяцы войны, и не о той, которая уехала с матерью, Марьей Фирсовной, перед самой победой, а о какой-то незнакомой, злой и бессердечной женщине, которая так мучает её сына. Та, Ганка, не смогла бы выдержать, у неё было доброе сердце, она приехала бы давно. А эта… Ну, и эта приедет! — вдруг что-то переместилось, изменилось в Анне. Он, Димка, правильно говорит — она приедет, не сможет она ни с кем жить, кроме её сына, бросит того, своего…

Она думала об этом без всякой жалости к тому, с кем жила Галина, бывшая Ганка, думала даже с ненавистью, и ей в голову не приходила даже мысль, хорошо или плохо, что она так думает. Она была мать, и в данную минуту для неё ничего на свете не существовало, кроме счастья и покоя её сына.

Другое стихотворение, написанное Дмитрием за прошедшую ночь, её потрясло:

Представь себе:Отныне солнца нет.Застыли родники, пожухли травы,А ты — живёшьИ не имеешь праваПоверить,Что отныне солнца нет.

Не веришь ты,Но видишь —Солнца нет.Как страшно знать,Что нет на этом светеИ той звезды,Что в горький час осветитТвою дорогу радостей и бед.

Да, солнца нет!Темно в твоих очах.И сердце начинает гулко биться,И, ветром опахнув,Ночная птицаСкользит неслышно около плеча.

Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.Лишь вороны с проворным криком вьются,Да суетноВо мраке раздаютсяНедобрых дел жестокие шаги.

Вся грязь и ложь повылезли наверх.Над вечной правдой вызрела неправда.Ты спрашиваешь:— Что же будет завтра? —И слышишь той неправды жуткий смех.

Ты убедилсяВ том, что солнца нет?Но есть надежда,Убедившись в этом,Вернуть земле хотя б частицу света,Что дал тебе когда-то солнца свет.

Ну, где она?Похоже, растерял.Растратил светЕщё при свете солнца.И там, где было яркое оконце,Зияет чёрной пустоты провал.

Но все ли растеряли искры свет,Что сердцем,Словно кремнем, высекают?Не все!Ты видишь — искры возникают,Им нет числа,Как и названья нет.

Фантазия…Но ты, мой друг, пойми,Что солнцеЛишь до той поры пребудет,

Покамест на землеОн дорог людям —Тот свет,Который сделал их людьми.

И ты огонь души своей не троньДо той поры,Пока не пригодится…

И возникаютПредо мною лицаЛюдей,Что не растратили огонь.

Анна долго сидела, оглушённая, уронив на колени руки с зажатым в них листком, исписанным мелким почерком сына. Мысль этого стихотворения она поняла сразу, сидела и думала, чью жизнь имел в виду сын, когда писал всё это, — свою, её, Поликарпа Кружилина, дяди своего Ивана, отца своего, о котором никогда не говорил, который был вычеркнут из памяти раз и навсегда, словно бы его и не было, не существовало никогда? Каждая строчка стихотворения, когда она его читала, рождала в её сознании те или иные яркие картины из прошлого, что она переживала сама, чему была свидетелем… Или он имел в виду жизнь сразу всех, кого знал, с кем приходилось и приходится жить на этой земле? Наверное, так. Конечно, так это! Как уж там у других было, она, Анна, не знает, но для неё и представлять нечего, солнца для неё часто не было. «Как страшно знать, что нет на этом свете и той звезды, что в горький час осветит твою дорогу радостей и бед…» И в глазах темно бывало, и недобрые шаги во мраке она слышала, и нередко она думала, что над правдой взяла верх неправда… И сын, её Димка, который спит сейчас безмятежно и крепко, всё это знает. Но он знает и другое — каждое доброе сердце искру высекает, а таким добрым людям числа нет. Это опять же и сам Димка, и покойный Панкрат Назаров, и Кружилин, и Семён, её сын, и его брат, и его дядя Иван… И сколько, сколько ещё живых и мёртвых, которые когда-то жили и высекали для других искры света. Какой бы жуткий смех неправды ни раздавался на земле, он захлёбывался рано или поздно в бессильной злобе своей, потому что нет числа тем людям, которые огонь в душе не растратили, не растеряли…

Так сидела Анна и думала, пока не стукнул кто-то в окошко. Она обернулась, в рассветном полумраке различила колхозную почтальоншу.

— Письмо тебе от сына, из Ленинграда, — сказала та, через открытую форточку передала конверт.

Письмо поначалу было обычным — Андрей сообщал о домашних делах, что сын и дочь, которыми он обзавёлся к тридцати годам, здоровы, что служба идёт у него нормально. А затем шли строчки, которые заставили Анну вскрикнуть:

— Дима, сынок! Проснись!

«Мама, — писал Андрей, — по-моему, мы с женой напали на след нашего Семёна. Рая лечила одного норвежского туриста по имени Сигвард Эстенген, который приехал к нам в Ленинград из норвежского города Бреннёсунн и у него случился приступ острого аппендицита. Рая делала ему операцию и спросила, отчего у него всё тело в рубцах? Это, говорит, от немецких плетей. Оказалось, что он сидел в концлагере возле финского города Рованиеми. А там, как рассказывал вам всем и мне в прошлом году, когда я приезжал к вам, Пётр Викентьевич Зубов, сидел же наш Семён! Когда норвежец выздоровел, мы пригласили его к себе домой, показали фотографию Семёна. Да, говорит, вроде бы он похож на одного человека, который был в этом лагере Рованиеми и которого вместе с Эстенгеном немцы угнали в сорок четвёртом году в Норвегию, но точно утверждать не может, потому что лет-то сколько прошло, да и вид лагерников был понятно какой. Потом этот человек, по рассказам Эстенгена, организовал побег заключённых, участвовал в движении норвежского Сопротивления, был в каком-то небольшом партизанском отряде. Вот как, мама, и в Норвегии были партизаны! Но звали его, как говорит Эстенген, не Семён, а «русский Савелий». Он, к сожалению, погиб, близ города Бреннёсунн есть его могила. Мама, мне почему-то кажется, что это наш Семён, наш Сёмка! Норвежцы могли его и так звать. Что я предлагаю, мама? В июне у меня будет отпуск. Давайте поедем в Норвегию! Ты, я, жена Семёна Наташа, Димка. Эстенген говорит, что жив ещё один человек из норвежского партизанского отряда, в котором был «русский Савелий». Мы разыщем их, поговорим с ними. Надо захватить с собой все фотографии Семёна, какие у всех у нас есть, ту газетную вырезку с его портретом… Где сейчас Димка, в Москве или там у вас? По весне он всегда ведь в Михайловку приезжает. Обговорите там всё и сообщите мне, я постараюсь быстро оформить поездку в Норвегию на четырёх человек, мне помогут в этом. Рая в связи с какими-то очень ответственными операциями с нами поехать не сможет, к сожалению, но на обратном пути мы её захватим и махнём все вместе в нашу Михайловку, в гости к тебе, мама… Жду от тебя сообщения по этому вопросу. Если это наш Семён, будем хоть знать, где его могила…»

— Димушка, сынок! — сорвалась с места Анна, на ходу вытерла опять проступившие слёзы. — Да проснись, проснись, вставай же!

Семён или не Семён лежит под строгим невысоким обелиском, стоящим у подножия отлогого плоскогорья близ города Бреннёсунн?

На тёмно-сером гладком камне строгими буквами было лишь высечено: «Russeren Saveli»[28]. И чуть пониже ещё одна строчка: «Norge takker deg»[29].

Андрей Савельев, не очень высокий, широкоплечий, в гражданской одежде разительно похожий на Семёна, Дмитрий, Наташа, Анна и норвежец Эстенген долго стояли перед этим камнем, все молчаливые и угрюмые. Отсюда видно было море и остров Ульвинген — длинный, чёрный, совершенно почти голый, на острове различались коробки небольших домиков, тоже чёрных, с красными двускатными крышами.

С моря дул влажный и тёплый ветер, овевал этот невысокий обелиск, шевелил жёсткую ярко-зелёную траву под ним и пестревшие в ней крохотные цветы, похожие на ромашки. Цветы эти никто не сажал, они выросли сами, и траву никто не сеял, не было никакого могильного холмика, просто стоял на земле камень — и всё, и за ним вздымалось к низкому северному небу длинное плоскогорье, поросшее такой же травой. Анна смотрела на этот камень сухими глазами, в плотно сжатых губах её была немая старческая тоска. Наташа держала её под руку — то ли поддерживая на всякий случай Анну Михайловну, то ли опираясь на неё. Она постарела, Наташа, как-никак, а годы подходили к сорока, но сейчас на щеках от волнения ярко горел румянец, глаза блестели, она помолодела будто за недолгую дорогу от Ленинграда до Норвегии наполовину и теперь останется такой уж навсегда. И лишь плечи, хотя и не обмякшие ещё по-старушечьи, как у Анны, словно говорили — нет, не останется. Её плечи постоянно были под невидимым грузом, в эти минуты груз стал ещё тяжелее.