На день погребения моего - Томас Пинчон

Позже, в Симье, когда северо-восточный ветер начал вытаскивать сезонных гостей на улицу и Яшмин услышала сообщения о перестрелке возле Арсенале, возможно, между Австрийскими наемниками и Далматинскими революционерами, она, как истинный Эмоциональный Анархист, поверила в Закон Недостаточности Основания.

  — Это что? — спросил Риф.

 —   Это когда выпадает карта, которую ты ни за что не смог бы предугадать.

  — Черт, дорогуша, если будешь их считать достаточно аккуратно...

—  Это может быть верно лишь для колоды из пятидесяти двух карт. Но если колода в десятки раз больше, возможно — стремится к бесконечности, возникают другие вероятности... Этим она хотела сказать: «Владо бессмертен. Он может о себе позаботиться, незачем волноваться...»

 Риф изучал ее, и на его лице всё чаще застывала улыбка недоумения. Когда она говорила подобные вещи, сначала он объяснял это некой верой без доказательств — религией или суеверием. Но рулетка крутилась в Ривьере: Ницца, Симье, Монте-Карло, Ментона, из зимы в весну, словно сельские сплетни затараторили совсем другую историю. Карманы начали расходиться по швам от выигрышей, которые в них складывали.

Система появилась благодаря аттракциону, на котором она столетия назад, в девичестве, каталась с Лорелеей, Ноэллин и Фауной — колесу обозрения в Эрлс-Корте.

—  На колесе тридцать семь номеров, —  инструктировала она его. — Ноль принадлежит казино. Двенадцать из остальных тридцати шести, если включить сюда единицу и двойку — простые числа. Если двигаться против часовой стрелки, ставя на три числа за один раз, в каждом триплете будет именно одно простое число.

  — Значит, они распределяются достаточно ровно.

 — Но колесо совершает более одного поворота. Числа повторяются снова и снова, подобно очень быстрым часам с тридцатью семью делениями. Мы говорим, что тридцать семь —  «коэффициент» колеса, так же, как двенадцать — коэффициент обычных часов. Значит, число, на котором остановится шарик рулетки, фактически —  «коэффициент тридцати семи», остаток, после деления на тридцать семь, от общего числа движущихся ячеек, в которые мог упасть шарик.

—  В соответствии с теоремой Уилсона, производная от (p -1) факториала, если коэффициент — любое простое число p, всегда равна минус единице. На колесе рулетки p — 1 — тридцать шесть, а факториал от тридцати шести, оказывается, количество всех возможных комбинаций тридцати шести цифр. Таким образом, из вышесказанного становится очевидным, что...

Ее тираду прервал удар головы Рифа о стол, на котором его голова и осталась.

  — Не похоже, что он следит за сутью, — проворчала Яшмин.

Но продолжала шептать ему урок, словно предпочитая верить, что он просто слегка загипнотизирован. По-видимому, это сработало, поскольку в ближайшие дни он начал выигрывать в рулетку намного больше, чем можно объяснить простой случайностью. Если она продолжала в соответствующие моменты нашептывать образовательные рекомендации, никто из них не обсуждал этот вопрос.

Почему она казалась Рифу столь неотразимой, если он выучил правило, в соответствии с которым желание всегда угасает — на решение этого вопроса он не тратил свой досуг. Ее неотразимость заполняла день, оставляя мало времени для размышлений. Никто из них не выходил за порог прежде, чем она поднимет юбки, или прикоснется к его члену, или просто ляжет на спину, удерживая его взгляд в тисках, из которых, как ему было известно, нет выхода, будет ласкать себя, пока он не подойдет к ней без необходимости решать. Он отметил про себя, что всегда именно он подходит к ней, это была схема, нужно иметь в виду.

Однажды она вспомнила о тетради, которую передал ей Владо, которую она спрятала в свой багаж и забыла о ней. Яшмин начала читать тетрадь, понемногу каждый день, словно богомолка — религиозную литературу. Она читала не с надеждой, а с ужасом, не с уверенностью, а с безумной опустошающей тревогой о судьбе Владо. Выяснилось, что она понимает некоторые символы, условные изображения векторов и Кватернионов, которые Кит показал ей еще в Геттингене. Это оказалось классическое математическое доказательство, которое мог бы осуществить даже Риман, но здесь условия, включающие время, стояли, словно лазутчики на маскарадном балу, готовые при каком-то необъявленном биении времени сорвать капюшоны и раскрыть свои подлинные личности и миссии. При чтении текста бывали мгновения, когда она чувствовала, что обрела знание великое и роковое, и намеренно отступала, заставляя себя это забыть, какой бы дар составления математических цепочек или аналогий ни влек ее вперед, к верному безумию. Кого она не могла заставить себя забыть — так это Владо, его живую руку, делавшую пометки на этой бумаге, руку, которую она до сих пор столь безнадежно жаждала почувствовать погруженной в ее волосы, прижатой к ее губам.

Киприан наконец приближался к зимнему миражу Венеции, он толком не спал много недель, измазался в грязи, жмурился на тусклый город сквозь дождь Лагуны, дрожа под косыми ударами ветра, глаза слезятся, волосы взлохмачены и крайне нуждаются во внимательном уходе синьора Фабрицио, просто жаждет провести некоторое время в горячей ванне с холодной бутылкой чего-нибудь алкогольного и с пузырьками. Жаль, что «поплавки, galleggianti» откроются только в мае. Пока он довольствовался тем, что зажег еще одну сигарету «Собрание», противно закашлялся, балансируя на палубе и пытаясь удержаться на ногах. Мерзкая погода. Что хорошего он здесь видел, что манит его обратно? Кого волнует, где он и вернется ли когда-нибудь? Яшмин, конечно — это ответ, на который он надеялся, но после возвращения на Пиренейский полуостров понял, что будущее предстает не в столь жизнерадостном свете.

Ее уже не было в Триесте. Он потратил неделю на ее поиски, искал повсюду, где только мог подумать, но узнал лишь, от поклявшихся отомстить коллег Владо Клиссана о печальной судьбе Владо в тисках Деррика Тейна.

 — Он сошел с ума, — сказал кузен Владо, Златко Оттичиан. — Теперь он представляет опасность для всех.

 —  Я обыщу всю Венецию.

Даже если в данный момент Вена была более вероятным местом пребывания Тейна. Киприан попал в вакуум ошеломления, который его кожа не могла успешно определить. Его настроение не улучшилось и от осознания того факта, что он, может быть, виноват не менее остальных —  Владо был его единственным надежным агентом, насколько возможно в этой игре, его другом, и поведение Тейна воспринималось лишь как некая смертоносная уборка.

  — Я должен...оставаться на ногах...

 Вот! Именно в этот момент он заметил вероломного ублюдка собственной персоной — тот стоял на палубе парома, возникшего из тумана, в своей