Сборник критических статей Сергея Белякова - Сергей Беляков

“Один в зеркале”, как мне кажется, отчасти открывает “творческую лабораторию” Славниковой. В нем параллельно присутствуют две пары героев: прототипы (“псевдо-Вика”, “псевдо-Антонов”) и законные литературные герои (Вика и Антонов). В этом романе есть даже четкие формулировки принципов типизации: реальные люди, по словам автора, “не смогли выразить собой суть происходящего” и реальность имеет свойство “ускользать в тени своих незначащих мелочей” (иными словами, писатель отбирает существенное из фактов действительности). Если это не реалистическая типизация, то что же?

Показательна сама приверженность Славниковой к роману, жанру, дающему широкие возможности для “отражения жизни”. Это занятие не ушло в прошлое. Журнал “Знамя” до сих пор присуждает премию за глубокий анализ современной действительности. Не могу согласиться с В.Новиковым, который в статье “Филологический роман” (“Новый мир”, 1999, N 10) называет события, изображенные в “Стрекозе”, сюжетом для небольшого рассказа. Впечатление замкнутости повествования обманчиво. Уже упоминавшееся расплывчатое, ускользающее определение места действия (условные города) расширяет художественное пространство. Этой цели служит и вставная новелла, которую я назвал бы “Путешествием по железной дороге”. Новелла помогает понять Ивана как психологический и социальный тип человека, который не может найти места в жизни, стать опорой семьи. Причину такие люди видят не в себе, а в окружающих. Отсюда охота к перемене мест (иллюзия перемены жизни). Так просто, стоит только купить билет или перемигнуться с проводницей подходящего возраста. Вот и странствуют по огромной стране неприхотливые путешественники, находя, как Иван, временный приют то на вокзальной скамейке, то в люке теплотрассы. Железная дорога вызывает у русского человека столько ассоциаций (житейских, литературных, кинематографических), что читатель и сам вместе с автором участвует в расширении художественного пространства романа.

Временные границы “Стрекозы” также раздвинуты до романных. С первых страниц судьба маленькой провинциальной семьи включена в повествование о гибели целого рода: “Очень долго и давно, не меньше, чем сто двадцать лет, мужчины не умирали своей смертью в лоне этой семьи, но исчезали, как были, не успевая измениться за часы ареста или отъезда”. Выбирая только ключевые события (появление нового мужчины в доме, арест и т. д.), автор дает возможность читателю восстановить недостающие звенья цепи. С самого начала на повествовании лежит печать обреченности: “То была семья потомственных учителей, вернее учительниц, потому что мужья или отцы очень скоро исчезали куда-то, а женщины рождали исключительно девочек, и только по одной”. Мысль о неизбежности гибели семьи определяет сюжет и композицию романа. Композиция на первый взгляд может показаться зеркальной. Первая часть в основном о матери, вторая — о дочери. Но дочь не занимает место матери, с роковой неумолимостью она должна погибнуть. Сюжет складывается так, что Катерина Ивановна ощущает, как ее отовсюду вытесняют. Софья Андреевна, ее вещи и даже ее призрак теснят Катерину Ивановну в собственной квартире. Наконец она добровольно, без борьбы покидает последний островок реальности (свою квартиру), уступая место действия другим героям (Рябкову и Комарихе), после чего погибает.

Славникова обращается к темам и проблемам масштабным и обязательно злободневным, что также сближает ее с реалистической прозой. Главная в “Бессмертном” тема так называемых социально незащищенных, аутсайдеров, людей не приспособившихся (или, вернее, приспособившихся, но плохо) к изменившимся, после очередного “великого перелома”, условиям жизни, весьма актуальна для современной России. В сюжете этой повести реализуется метафора “удержать время”. Жена и приемная дочь создают вокруг парализованного Алексея Афанасьевича иллюзорный мир законсервированного прошлого: читают ему старые газеты, падчерица, тележурналистка, даже специально монтирует кинохронику. Впрочем, спасительные иллюзии, скорее, нужны им самим, а не ветерану, единственному настоящему в этом иллюзорном мире. Так я понимаю подзаголовок “Бессмертного” (“Повесть о настоящем человеке”). Семья Харитоновых дана на широком фоне обманутых людей (в связи с темой выборов). Апофеозом же мира всеобщего обмана является в романе сцена оздоровительного сеанса нетрадиционной медицины “с омолаживающим переливанием энергии”, чтением целебных элегий от желудка и баллад от давления. Славникова блестяще определяет успех этого шарлатанства: “Женщины, которым предлагалось нечто, бывшее одновременно от болезней и про любовь, смутно чувствовали, что получают именно то, что хотят”. Правда, здесь фантазии не так много, ведь в вечерней газете сейчас можно прочитать, что черный колдун с сертификатом качества и лицензией районной администрации занимается приворотом денег! Одно могу сказать: реальность изменчивого настоящего и стабильного прошлого Славникова изучает и знает. У сюрреалистического дерева ее прозы крепкие реалистические корни.

7

Додумался ли? Да нет, куда тебе. Ну, слушай же. Или нет, не слушай, ты не поймешь, отстань.

А теперь я хочу вернуться к несостоявшемуся разговору: книги Ольги Славниковой и читатели. Мне представляется, что барьер между ними существует. Для меня это барьер даже не эстетический, а психофизиологический и нравственный. Думаю, что и Славникова обижена на читателя. В романе “Один в зеркале” она этого не скрывает: “Спокойно, читатель, осталось совсем небольшое скопление слов”. И даже: “Кто не хочет, тот может не дочитывать”. На мой взгляд, “Один в зеркале” и “Бессмертный” получились слабее “Стрекозы”. Создается впечатление, что, обидевшись на читателя (все равно не поймет и не оценит затейливого искусства), автор, оставшись блестящим профессионалом, утратил живость фантазии и яркость красок. Подтверждение выводу о писательской обиде я нахожу в статье Славниковой “Город и лес”, где она противопоставляет восприятие литературы широким читателем, по ее терминологии, “лесом” и профессиональными литераторами — “городом”. Она отдает явное предпочтение профессионалам. Сколько снобизма, сколько презрения к “лесу”,

к “пресным лицам нелитературной публики”! Я считаю иначе. Профессиональный читатель — это не критик и не другой писатель, а особый талант, единственный совершенно бескорыстный вид творчества. Конечно, существенную роль играют начитанность и общая культура, но они должны накладываться на природную одаренность. Часто ли можно встретить такого читателя в неведомом Славниковой лесу? Нечасто. Однако он существует. Ну, Бог с ним, с читателем. Читатель всегда найдет, чем утешиться. А вот писатель! В той же статье Славникова пускается в пространные рассуждения о “соборах бесполезного”, то есть шедеврах, оценить которые способны лишь немногие, узкий круг знатоков. А потому тратить силы на создание “соборов” непрофессионально. “Необходимо и достаточно” — вот, по ее мнению, оптимальный вариант. Очевидно, ему она и следовала в последних литературных работах.

Грустно наблюдать, как писатели, получив творческую свободу, спешат сами ее ограничить, развешивая запрещающие знаки: “профессионально произведенный продукт”, “необходимо и достаточно”. Ориентация на узкий круг профессиональных литераторов, вкусы и оценки которых, по признанию самой Славниковой, дословно предсказуемы, опасна. Здесь не только ограничение свободы творчества, но, возможно, и его гибель. Мне представляется виртуальная картина. Авторы уже ничего не пишут и не издают свои сочинения, а только посылают в сторону критика некие телепатические импульсы, а критики направляют импульсы ответные. Примерно так, как это происходит в “Бессмертном”, где парализованный Алексей Афанасьевич “улавливал колечки, испускаемые ее [жены] сознанием, а она, в свою очередь, улавливала “электронные ребусы” мужа. Но если предположить, что критик и писатель хорошо знают друг друга, то даже обмен импульсами теряет смысл.

Пока виртуальный мир еще не наступил, мне хочется взять в руки литературный журнал. Как обычно, я сначала найду знакомые имена. Теперь среди них будет и имя Славниковой. Мне не стал близок этот автор, но я хочу знать, каким будет ее новый роман. Мне это интересно.

Плохой хороший писатель Олеша

I. Почти по Гофману

Однажды с Юрием Карловичем Олешей произошла история, дневниковая запись о которой вошла в книгу «Ни дня без строчки». Как-то он читал роман известного беллетриста Шеллера-Михайлова, спокойно анализировал, отмечая профессионализм автора и вместе с тем сознавая, что это второразрядная литература. Но вот он перевернул страницу и, по его словам, исчезла книга, исчезла комната, и он видел только то, что изображал автор. Еще не догадываясь что он читает, Олеша осознавал, что перед ним истинно художественная проза. Разгадка оказалась простой: по какой-то случайности страницы романа Шеллера-Михайлова переплели с несколькими страницами из Достоевского. «Колоссальна разница между рядовым и великим писателем»[92], - заключает Олеша. Этот эпизод напомнил мне гофмановского кота Мурра, который, как известно, разорвал напечатанную биографию музыканта Крейслера и часть листов использовал вместо закладок и промокательной бумаги, когда работал над своей рукописью. По недосмотру страницы «Житейских воззрений» четвероногого и хвостатого филистера оказались отпечатаны вместе с листами биографии музыканта. Две эти истории с перепутанными страницами (реальный случай из жизни Олеши и фантастический сюжет Гофмана) объединяет, конечно, эффект от сопоставления сочинений таланта и посредственности.