Парадный этаж - Жан-Луи Кюртис

Она не глядя взяла сигарету, сунула ее в рот.

— Ой, — воскликнула она вдруг чуть смущенно, — только не думай, что я пришла занять у тебя денег.

— Мне это и в голову не пришло. Что за странная мысль!

— Но ведь я же сказала сейчас, что сижу на мели…

— И все равно я об этом не подумал.

— Все это не впервой. Но я всегда выкручиваюсь. У тебя есть огонек?

Иоганнес поставил шкатулку с сигаретами на ковер около кушетки, потом снова пересек комнату, чтобы взять со столика красивую массивную зажигалку, и вернулся к Лисбет.

— Я заставляю прислуживать себе, словно одалиска, — сказала она с наигранно сокрушенным видом. Потом приподняла правую ногу, выставив носок кожаного ботинка на утолщенной подошве, весьма отдаленно напоминающего женский, — такие ботинки носили солдаты союзнических войск во время войны в Ливии. — Ничего себе одалиска! — заключила она. — Скорее бродяга, вот кто!

Он щелкнул зажигалкой, поднес ее к сигарете.

— Бродяга со страниц «Вога», — любезно дополнил он. — Но вид у тебя и впрямь усталый. И мне кажется, ты похудела.

— На четыре килограмма.

— Но ты хотя бы не ходишь голодной?

Он спросил, живет ли она у родителей. Она ответила — нет, уже много месяцев. Но хотя бы навещает их? Да, изредка.

— Милая Лисбет, я вовсе не собираюсь читать тебе нотацию, но подумай сама, заслужили ли они такое пренебрежение. Ведь они были добры к тебе. Они выполнили свои обязанности…

Она пожала плечами.

— Если бы я вышла замуж, я виделась бы с ними еще реже. Стало быть…

Иоганнес придвинул к кушетке кресло; когда он уже собрался сесть, она протянула к нему руку с сигаретой:

— О, пока ты еще не сел, не будешь ли столь любезен… Дай мне пепельницу.

Он с улыбкой покорился. Лисбет рассмеялась:

— Эта проклятая племянница не часто навещает вас, но уж коли появится, то сразу садится вам на голову!..

С другого конца комнаты Иоганнес принес большую хрустальную пепельницу в форме раковины.

— У нас не так много пепельниц, — сказал он, — ведь ни я, ни Паула не курим… Ладно. Теперь-то я могу сесть? — спросил он ворчливым тоном. — Или мадам угодно еще что-нибудь?

— Извини меня, дружок, но, честное слово, у меня нет сил двинуться. А здесь, на этой кушетке, так хорошо…

Ее непосредственность, ее непринужденность, свободная манера разговаривать и держаться были заразительны. С ней чувствуешь себя полностью раскованным, доверчивым, готовым болтать невесть что или просто без тени смущения молчать. Она всегда была такая — милая, с легким характером. Иоганнес не раз думал, что она, в общем, должна быть счастлива, а если выйдет замуж, сумеет сделать счастливым и мужа.

— А правда, у тебя хорошо, — продолжала она. — Прибежище…

— Только от тебя зависит пользоваться им, если тебе здесь по душе. Двери нашего дома открыты для тебя. Можешь приходить, когда тебе угодно, ты никогда нам не помешаешь.

— Я знаю. Вы оба очень славные.

Она курила как-то нервозно и продолжала глядеть в потолок. Иоганнес наконец сел. Положив руки на подлокотники кресла, вытянув ноги, чуть склонив голову, он ласково смотрел на нее. Присутствие девушки явно доставляло ему радость.

— Ну, как дела? — спросила она, искоса кинув на него быстрый взгляд.

— Прекрасно. Когда ты здесь, все всегда хорошо.

— А у Паулы?

— Как нельзя лучше.

— Чудесно. Рассказывай.

— Что рассказывать?

— Что происходит в вашем мире…

— Как это понимать — наш мир? Это и твой мир.

— О нет! Теперь — нет… Рассказывай, что хочешь.

Иоганнес немного подумал.

— A-а, кстати, — вспомнил он, — как раз сегодня утром мы обсуждали предстоящий отдых. По всей вероятности, мы поедем на Боденское озеро. Паула поинтересовалась, заскочишь ли ты в этом году к нам хоть на несколько деньков. Что ты на это скажешь?

— На Боденское озеро?.. Да, пожалуй, с удовольствием. Когда вы собираетесь туда?

— В сентябре…

— Понятно. Все зависит от того, буду ли я в это время свободна.

— Дорогая моя, я не знаю, чем ты занимаешься, и не хочу быть нескромным, но, право, тебя послушать, так можно подумать, будто ты не располагаешь собственным временем, будто ты ужасно занята!

Лисбет рассмеялась коротко и, как ему показалось, несколько смущенно.

— Ты же знаешь, как это бывает, — ответила она. — Ребята, все такое… — Она снова неопределенно повела рукой.

Иоганнес вдруг подумал, что у нее, возможно, есть любовник. При тех близких отношениях, которые сложились у него с племянницей — ведь теперь они держались словно два приятеля, — она могла бы и сказать ему об этом. Или ее удерживали остатки привитой еще в детстве стыдливости?

— Рассказывай дальше, — потребовала она тоном ребенка, который ждет сказок. — Рассказывай, что у вас тут происходит…

— Но у нас не происходит ничего особенного, горе нам! Ты же знаешь нашу жизнь. Уроки. Иногда куда-нибудь выходим… Боюсь, мне нечего рассказать.

— Ну да! К примеру, ваши последние впечатления от встречи с искусством… — Она улыбнулась, словно подтрунивала над ним. — Обожаю, когда вы с Паулой рассуждаете об искусстве.

— Не смейся над нами.

— Я и не смеюсь. Итак, валяй! Что сенсационного вы видели, слышали, читали в последнее время… Дай мне воспользоваться случаем. Ты не представляешь, какая я невежда. Варвар.

Она притушила в пепельнице недокуренную сигарету и повернулась на бок, чтобы лучше видеть своего дядюшку.

— Но я не знаю, — ответил он. — Погоди! Что же я недавно видел? Да нет, это ни к чему. Просто смешно. Расскажи-ка лучше о себе, будет в тысячу раз интереснее.

— Я тоже ничего примечательного не могу поведать тебе.

— А твои последние скитания? Где тебя носило, бродяга?

— A-а, повсюду. Это неинтересно.

— Но все-таки?

Прежде чем ответить, Лисбет лениво потянулась.

— Была в Дрездене, — проговорила она, не глядя на Иоганнеса. — Город как город. Ничего интересного.

— Ну что ты, напротив! Как ты можешь говорить, что ничего интересного? В Дрездене находится одна из самых замечательных картинных галерей мира. Держу пари, ты туда даже не заглянула!

Она помотала головой.

— Нет, но я кое-что привезла тебе, — сказала она, словно для того, чтобы поскорее сменить тему разговора. — Вон там, на столе, — и она указала на рулон, обернутый бумагой.

Иоганнес был явно заинтригован.

— Ты мне что-то привезла?

— Да. Небольшой подарок. Посмотри.

Он встал, взял рулон и снова опустился в кресло. Согнув в локте руку и подперев ладонью голову, она с веселым любопытством смотрела на него, а он со свойственной ему методичностью осторожно снимал с рулона обертку. Внутри оказалась еще пергаментная бумага, она скрывала то, что, судя по всему, было гравюрой. Иоганнес снял пергаментную бумагу, и на лице его появилось выражение радостного и восхищенного удивления. Он открыл рот, но с губ его не слетело ни единого звука. Наконец он пробормотал:

— Очаровательно!.. О-ча-ро-ва-тель-но!

Осторожно держа гравюру, он отстранил ее от себя на вытянутых руках, чтобы лучше полюбоваться ею.

— Качество отменное, — произнес он глухим от волнения голосом. — Ты совсем сошла с ума, моя маленькая Лисбет!.. Но где же, где, черт побери, ты отыскала эту прелесть? Такие вещи по нынешним временам редкость. Какое прелестное пополнение моей коллекции! — Он порывисто встал и поцеловал племянницу в щеку. — Спасибо, спасибо, дорогая! Ты даже не можешь себе представить, до какой степени я ценю… Нет, конечно, ты представляешь. — Он перевел взгляд на гравюру. — Сады Аранхуэса![18] — прошептал он в экстазе. — Куда бы ее повесить? Послушай, может быть, сюда, как ты думаешь? По порядку, это проще всего.

С гравюрой в руках он подошел к стене. По всем стенам гостиной были развешаны цветные гравюры, все почти одного размера, изображавшие одно и то же: сад, а в саду целиком или частично виднелся господский дом, замок, дворец, простая беседка. От гравюры к гравюре менялся стиль: словно искусно вышитый ковер, цветники французских замков; идущие ступенями террасы, фонтаны, кипарисы на итальянских виллах; купы деревьев и гроты в старинных английских усадьбах. Иоганнес одну за другой называл гравюры и с воодушевлением и эрудицией коллекционера рассказывал о своем оригинальном собрании. Теперь многие, говорил он, собирают гравюры, и обязательно сериями, то есть на какую-нибудь определенную тему. Чем объясняется выбор той или иной темы? Принцип, положенный в основу всех коллекций, один: индивидуальность собирателя, его вкус… Иоганнес знал коллекционеров, которых интересовали только вулканы: они собирали всевозможные виды Везувия, Этны, Стромболи, вулканов потухших и действующих. Другим не нужно было ничего, кроме морских портов, или античных развалин, или экзотических пейзажей, гравюр, иллюстрирующих рассказы о путешествиях по Турции, Персии, Китаю… А вот он, Иоганнес, остановил свой выбор на прославленных садах европейских стран. Ей-богу, он и сам не смог бы точно сказать, когда появилась у него эта страсть, но выбор его, безусловно, не чистая случайность. Скорее всего, это было порождением глубинного влечения к прошлому, тоски по нему… Разумеется, он понимает, что наше представление о прошлом — всегда только иллюзия, мираж, но так уж повелось, люди всегда верили, будто прежние времена были лучшими временами, люди всегда верили в золотой век. Et ego in Arcadia…[19] Знает ли Лисбет знаменитую картину Пуссена, что находится в Лувре? Нет? Но хотя бы по репродукции, по фотографии? Иоганнес слегка присвистнул и покачал головой, делая вид, что удручен таким невежеством. Несколькими точными фразами он описал полотно Пуссена. Да, для него, Иоганнеса, Аркадия — не просто пасторальная провинция Древней Греции; это вчерашняя Европа, Европа XVIII, даже начала XIX века, да, начала, но не дальше, ибо потом уже появились машины, индустриализация и все те ужасы, которые ей сопутствуют, и гнетущая социальная мораль, которая накладывает на все печать уродства и скуки… Но даже в XIX веке существовали еще островки, где можно было упиваться Прекрасным, радоваться жизни… Маленькие германские княжества перед объединением. Вена в период двуединой монархии. Рим эпохи романтизма… Но великой, несравненной Европой остается Европа барокко, Европа Вольтера, Гёте, Моцарта. В этот период совершенство приходит во все области искусства. Совершенство быстротечное и трогательное, чудо равновесия между разумом и чувством, между смехом и слезами… Так и кажется, что все — наслаждение. Вкус достигает непревзойденных вершин, так что он сам для себя одного устанавливает эстетику и мораль. Даже религия утрачивает элементы принудительности, суровости, она становится спектаклем, оперой… И именно тогда садово-парковое искусство также достигает своего апогея во Франции, в Германии, в Италии. Чересчур рационалистическая строгость в планировке французских садов отступает перед новым восприятием природы, новым к ней отношением. К классическому образцу подключаются фантазия, мечта, нега. Появляются купы деревьев, гроты, ручейки, рокайли. В парках при загородных домах, которые французы в XVIII веке изящно называли «фоли»[20], тут и там вырастают удивительные, диковинные сооружения: круглые беседки-храмы в честь Амура, псевдоруины и даже псевдомогилы, дабы услаждать себя меланхолией… Больше чем когда-либо сад отражает состояние души человека, его искусство жить. Он — точный прообраз цивилизации… Вот так-то! Иоганнес смеясь замечает, что не припомнит, приходилось ли ему когда-нибудь так пространно рассказывать кому бы то ни было о своей коллекции… Впрочем, Лисбет знает эти гравюры уже давным-давно и, кажется, никогда не проявляла к ним большого интереса. Именно поэтому Иоганнес был особенно тронут тем, что при явном своем безразличии к его коллекции она позаботилась привезти ему этот великолепный подарок. Да, воистину чудесный сюрприз…