Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ева Ночь

— Убийцы. — жестко говорит он. — Лучше бы ты спала, Дара.

Если он думал, что я испугаюсь и заткнусь навсегда, то ошибся: я ему не верю.

— А зря, — мрачно изрекает этот болван, демонстративно показывая, что мои мысли для него не секрет.

Ну, пусть утешится, если ему так легче дышится.

— У меня есть гениальный план, — говорю, потому что мне хочется разговаривать и не думать слишком громко о ночном разговоре.

— Я не сомневаюсь. У тебя все планы гениальные. Что касается разговора, который ты подслушала…

Ага, ему хочется поставить все точки над «i», чтобы я больше не приставала.

— Иранна… она не жестокая.

Вот уж не думала, что он будет выгораживать старую ведьму.

— Но она легко бы воспользовалась мною, как носовым платком. Отстранённо, без особых эмоций. Я понимаю. И даже не возмущаюсь почему-то.

— Это… не совсем правда. Шаракан, я хотел бы, чтобы ты была просто девчонкой и не несла на себе клеймо небесного груза.

— Но это невозможно. Вольно или невольно, все, кто хоть отдалённо слышал о небесных грузах, смотрят и прикидывают, на кой чёрт я здесь появилась. Но я даже думать не хочу, что было бы, достанься я Пиррии.

Меня аж передёрнуло. Он это почувствовал.

— Забудь о Пирр. Забудь о словах Иранны. Вообще не думай о… предназначении. Я позабочусь, чтобы с тобой ничего не случилось.

Он говорил уверенно, будто мог контролировать, отвечать за всё вокруг. Будто мог изменить что-то или повернуть вспять. Я сидела впереди и не могла видеть его лица. Я боялась смотреть ему в лицо, но сейчас, сию минуту, мне хотелось увидеть глазами эту уверенность. Зато я спиной чувствовала его грудь, видела руки с поводьями.

К чёрту всё. Он прав. Лучше не думать, закинуть мозги подальше и жить этим большим приключением. Вот только больше не хотелось мне выпендриваться перед одноклассниками и, раздуваясь от хвастовства, рассказывать, как Дашка спасала мир. Не хотелось мне ничего спасать… И, тем более, не хотелось остаться мёртвым телом в этой земле.

Глава 28

Ожившие тени прошлого. Геллан

Ночь. Замок спит и видит сны: простые, тревожные, светлые… Иногда Геллану хотелось видеть тени — отголоски очень далёкого прошлого, что бродили коридорами и рассказывали истории. Он хотел и страшился узнать, что скрыто под толщей веков. Порой лучше не тревожить призраков — пусть спят, упокоенные и безликие, как камни в кладке под ногами.

Он не знал своего прошлого: не успел расспросить, узнать, почувствовать. Не было добрых бабушек и дедушек, дядюшек и тётушек, братьев, сестёр, племянников — орды родственников, которые есть в каждой семье. Он и матери-то своей не знал толком.

От неё достались ему голубые глаза. И больше, кажется, ничего. В чертах Милы — её портрет — полузабытый, истёршийся, почти призрачный.

Он помнил её доброту и свет. Какой она была, настоящей? Теперь не узнать, а расспрашивать не хотелось.

Когда ему было пять, мать вышла замуж за Пора — красивого мерзавца, любившего её уродливо и заскорузло. Мужчину, который так и не смог простить, что мама когда-то предпочла его другому.

Что было в этой простой, но таинственной драме?.. Пор просил руки Амабраммы ещё до… его появления на свет. Просил настойчиво и постоянно, из года в год. Казалось, за этим постоянством — глубокое чувство, на поверку оказавшееся болезненной тягой, замешанной на желании добиться своего любой ценой.

Он плохо помнил себя до пяти лет, зато хорошо запомнил последующую вечную боль: Пор лупил его, малыша, смертным боем. Отчима раздражали смех и радость чужого ублюдка. Он выбивал из него страх и отчаяние, вымещая какие-то свои обиды и подчёркивая превосходство.

Мать отдала его в Братство стакеров через два года после замужества. Тайком, под покровом ночи. Он помнит горячие слёзы, что капали ему на лицо, и полотно, стягивающее сломанные рёбра. Брат Анассан запеленал его в плащ, как младенца, и уволок из замка на долгие шесть лет.

Он вернулся, когда Миле едва исполнилось два года. Удрал из братства, самонадеянно считая, что уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно позаботиться о себе, матери и маленькой сестрёнке. Он ошибался, но всё же рискнул противостоять. Мать светилась полупрозрачной худобой и тусклым взглядом, кашляла осторожно, словно прислушиваясь к тому, что уже сидело внутри и расползалось по телу неизбежным концом.

Он всего лишь хотел защитить, отвести удары, что сыпались из мерзавца, как подточенные червями плоды с дерева, но был ещё недостаточно быстр. Через год братья выкрали его из ямы, полуживого, в бреду, путающего день с ночью.

Ещё через два года он удрал во второй раз и вернулся с желанием убить. Обирайна распорядилась по-своему: в тщательно подготовленной ловушке он едва не погиб сам, но Пор к этому не имел никакого отношения.

Его нашла Келлабума — почти бездыханного, сверкающего в рассветных лучах солнца, как клад или несметное сокровище, неожиданно попавшее на поверхность земли. Несколько месяцев беспамятства, боль, терпеливые руки знахарки — точные до жестокости, но не дрогнувшие ни разу, особенно, когда она орудовала ножом, выковыривая солнечные камни из его тела…

Почти год он провёл в глуши — слабый, беспомощный, с плохо заживающими ранами… Мать навещала его. Гладила прозрачной рукой по здоровой стороне лица, что-то шептала, рассказывала… Он помнил только обрывки слов — фрагменты, похожие на старые свитки, растерзанные на клочки и разбросанные далеко друг от друга…

«Не отвергай того, что падает тебе на голову» — это оттуда, из сна и слабости, бредовых видений и нежной любви, которой он так и не напился за эти краткие встречи…

Иногда она приходила с Милой — почти не разговаривающим запуганным зверьком, что сидел в самом тёмном углу, вздрагивая от каждого шороха. В хилом костлявом ребёнке он чувствовал силу — непонятную и непонятую тогда.

Почти всё казалось ему искривлённым пространством, заполненным звуками, движением, тенями и яркими вспышками света. Келлабума говорила, что так он получает дар: через боль и небытие, ощущения и любовь, которой вечно не хватало, но он знал, что она была. В воздухе, дающим кислород, твёрдых руках Келлабумы, девчонке, что не могла произнести ни слова без заикания, полупрозрачной женщине, готовой умереть, только чтобы он жил…

«Никогда не женись без любви, сынок, даже если эти земли провалятся сквозь твердь», — это тоже оттуда.

Дурацкий поединок с Пиррией — из тех же времён. Наверное, он ввязался в него, потому что был слаб и не мог контролировать мысли, желания, эмоции и силу. Она — молодая, самоуверенная сайна, он — жалкий ублюдок, выродок и уже урод, ещё не оправившийся от ран и боли…

На самом деле, победивших не было: за свою дерзость он расплатился двумя неделями беспамятства, но Пиррия об этом не знала.

Долечивали его уже стакеры — жестокие, бесшабашные, похожие больше на зверей по повадкам, инстинктам, обострённой чувствительности, умению изворачиваться, исчезать, балансировать. Он сравнивал их со всполохами драгоценных камней, когда пытался почувствовать силу. Он видел их разноцветными осколками стекла: чистыми и тусклыми, с комьями грязи и налётом от древних нектаров; острыми, опасными, смертоносными; тупыми, непробиваемыми, способными задавить тяжестью; тёмными кусками, полыми внутри и обязательно хранящими что-то там, в тщательно скрываемой пустоте…

Все вместе они были Братством, не способным на мягкость и жалость, но умеющим лечить любые проблемы делом, а не пустыми словами.

Они поставили его на ноги, всучили в руки оружие и заставили выживать изо дня в день, из часа в час, не давая ни минуты передышки.

Они бросали его в грязь, под проливной дождь, топили в озёрах и лужах, расшибали о мейхоновые стены или каменные кладки, заставляли бродить в вонючих пещерах, танцевать танец смерти чаще, чем пить воду, забывая об искорёженном бедре… Они вообще вели себя как последние сволочи и мерзавцы, но только благодаря им он выжил и стал тем, кем есть.

Ему уже не хотелось возвращаться в замок, но однажды ночью привиделась Мила — жалкая, забитая, несчастная. Какое сердце выдержит такое? А у него оно ещё билось в груди и помнило.

Он успел вырвать сестру из когтей безумия. Смог в этот раз убить Пора. Хладнокровно, не напрягаясь, без эмоций. Как самую слабую нежиль — мерзкую и отвратительную. Вряд ли оставалось что-то человеческое в этом мешке с дерьмом, наполовину наполненным драном — хмельным дешёвым кабацким пойлом, но он не стал убивать его просто так из-за угла или в ловушке, как задумывал когда-то в детстве. Вызвал на поединок и всадил клинок в горло. По самую рукоятку. Ни ярости, ни злобы, ни жалости. Ничего. Только пустота и брезгливость.

Мать уже угасала, дотаивала, собираясь на небеса. Не вставала и почти не разговаривала — шелестела что-то бескровными губами. Её слышал и понимал только он.