Тезей - Валентин Проталин

Печально… Однако, впервой ли рыбаки погибают, также — далеко не в каждом доме рыбаки. Город поразило другое. Погибшим рыбаком оказался муж танцовщицы Пракситеи. Жаль, конечно, но взволновало народ то, что сделалось с самой Пракситеей. Эту плясунью, насмехавшуюся над своим мужем, вертихвостку и прелюбодейку, словно подменили. Она не бросилась плакать на люди, а отстранилась, отгородилась, ушла от людей. Пракситею нельзя было узнать. Словами такого не расскажешь.

— Она изменилась, — поведал Тезею Одеон.

Вдвоем с Мусеем они пришли к молодому царю, чтобы сообщить печальную новость о Пракситее.

— Сильно переживает? — спросил Тезей.

— Переживает, — неопределенно ответил Одеон.

— Это совсем другая женщина, — убежденно заявил Мусей.

…Тезей сразу нашел домик Пракситеи, расположенный среди иных построек за старым храмом Диониса. Они были разбросаны в некотором беспорядке, не образуя улицы, выступая один из-за другого. За ними — только берег речки Иллис. А перед невыразительными, блеклыми и кое-как расставленными постройками красиво возвышался храм бога. Правда, когда близко подойдешь — увидишь, как он стар, древен совсем.

Домик Пракситеи Тезей нашел сразу еще и потому, что в нескольких местах на его стене было выведено крупными буквами, разными красками ее имя. Афиняне в шутку, а, случалось, и всерьез, писали имена своих возлюбленных на стенах. Значит, не один был влюблен в Пракситею. От этих разноцветных узоров дом танцовщицы казался нарядней соседних.

Пред домом слева — виноградные лозы, крепленные тростями, пустые, без ягод и почти лишившиеся листвы. У дома справа, за четырехугольным водоемом — розовые кусты с сухими колючками семян и грядки нарциссов и фиалок. Фиалки еще пушились пыльной листвой, а длинные зеленые, плотные, упитанные стебли нарциссов повалились на землю, прижатые к ней дождями.

Дверь не была заперта, и, пройдя темную переднюю, Тезей оказался в комнате, где и застал Пракситею, сидящую в кресле с гнутой спинкой. Пеплос длинными складками спадал с ее колен до самого пола. За спиной зеркало в золоченой раме неведомо какого дерева в виде большого изогнутого листа, подвешенное за стебель. Тезей отметил про себя, что зеркало в приемной комнате, а не в спальне. И большое, по сравнению с теми, какими обычно пользовались афинские красотки, хранившие их в укромных уголках своих жилищ. На зеркало упал светлый луч, Пракситея пошевелилась, в раме возник прекрасный женский портрет..

— Я знала, что ты придешь, я ждала…, — произнесла танцовщица вместо приветствия.

— Я не сразу узнал о твоем горе, — сказал Тезей.

— Это уже неважно, — поднялась Пракситея.

— А что теперь важно?

— Сразу не объяснишь.

— Ты лишилась мужа, дорогого для тебя человека…, — после некоторой паузы проговорил Тезей.

— Да, я лишилась части себя. Мне надо найти эту часть.

— Как? — спросил Тезей, ничего не понявший.

— В себе… Или через себя… Я больше не буду твоей, — сказала женщина, помолчав. — Такой, как это было прежде… Я ничья.

— Вокруг столько людей, — произнес Тезей.

— Люди… Они незваные. Незваные оттого, что глухие. Званые только дети… А у меня ни своих, ни чужих.

— Теперь ты рассуждаешь совсем, как жрица, — заметил Тезей.

— Каждый должен быть жрецом в той или иной степени… — Задумчиво проговорила Пракситея.

— И кому из богов служить?

— Себе… Своему назначению… Люди — тоже боги, хотя не знают об этом…

— Падшие боги, — откликнулся Тезей.

— Пожалуй… Можно и так сказать. Люди забывают сами себя. Они играют выпавшие им роли. Их не хватает на себя. Они всегда что-то другое. Нельзя себя подчинять сложившейся роли. Обыденные дела — не танец или пение. И не молитва. А мы отдаем себя какому-то земному делу и подчиняемся ему. И хотим подчинить других. Вот хотя бы ты с твоим народовластием. Земные же результаты по-настоящему и недостижимы, да они и не главное. Главное — сам человек. А он не умеет быть собой. И лиши его навязянного ему занятия, которому он подчинен, он просто испугается.

— Разве не надо ничем заниматься? Твои танцы — это ведь тоже — занятие, красивее иных, но занятие, — возразил Тезей, хотя и начинал понимать, о чем говорила Пракситея.

— Были занятием. Я больше не буду, как прежде, танцевать. Буду и в танце искать себя… О боги, — вдруг вздохнула она, — какие люди бедные, какие они еще бедные. И как всех жалко.

— На такую жалость и обидеться могут, — заметил Тезей.

— Могут, — согласилась Пракситея. — Они думают, что достаточно того, что они знают о себе… О боги! Да не умеют они узнавать себя! Любоваться собой не умеют. Ни любоваться, ни удивляться себе. Даже удивляться себе не умеют.

На следующий день Тезей вместе с Гермом и Солоентом появились в доме на Допилоновой улице, у трех сестер — Пелопии, Ксанфы и Огигии. В доме этом ничего не изменилось. Все та же обстановка и все так же молоды женщины, учившие Герма и Солоента перед плаванием на Крит к Минотавру девичьим манерам. Не важно, были женщины действительно сестрами, в чем в тот давний приход Тезей не сомневался. Три коринфянки в чужом городе. Хариты с Допилоновой улицы… — больше, чем сестры, поневоле сроднишься.

— Что же такое случилось? — воскликнула Огигия, самая бойкая из сестер. — Опять на Крит собираетесь, вот и о нас вспомнили.

— О вашей красоте вспомнили, — нашелся Герм.

— Плавание тоже предвидится, — признался более простодушный Солоент.

Все три женщины с нескрываемым интересом уставились на молодых людей.

— К амазонкам весной поплывем, — ответил Тезей, как можно более беззаботно.

— За поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных чар, — не удержался Солоент и сказал правду, или, по крайней мере, часть ее.

Однако откровенность Солоента не произвела на сестер особого впечатления. Правду они чувствовали куда более определенно, чем ее можно выразить в словах.

— За невестами отправитесь, — догадалась Ксанфа.

— За невестой, — уточнил Тезей.

— О Афродита, — рассмеялась Пелопия, — стоит ли отправляться так далеко за тем, что есть повсюду.

— А пояс царицы амазонок, — напомнил Герм, — это же чудо. Поплывем за чудом.

— И все испортите, — сказала Огигия. — Разве можно мужчин подпускать к чуду.

— А как без нас, мужчин, будет обходиться чудесное, — Герм игриво обнял Огигию за талию.

— Огигия заулыбалась, охотно прижалась к Герму и, легонько вздохнув, добавила:

— Чудесное еще и понимать надо.

— Мы поплывем за непонятным, — сказал Тезей. — Мужчины всегда готовы гнаться за непонятным.

— Вот-вот, — усмехнулась Ксанфа.

— Красавицы, а торговля, новые связи, новые земли, знания…, — лицо молодого царя было серьезным.

— Расказывай, расказывай, — лукаво поощрила его Пелопия.

— Мы поплывем с Гераклом, — поспешил на помощь Тезею Солоент.

И этим сообщением все женщины были вполне удовлетворены.

— Возьмите меня с собой, — встрепенулась Огигия.

— Зачем брать с собой то, что есть повсюду. — улыбнулся Герм.

— Грубиян, — отстранилась от него Огигия.

— А что, оденьте нас юношами и научите мужским повадкам. Мы же учили вас девичьим, — рассудила Ксанфа.

— Не получится, — вздохнул Герм. — Мы учились походить на женщин, чтобы избежать смерти — перехитрить Минотавра. А что мы, мужчины, сможем сделать для вас…

— Догадлив, — вновь прижалась к нему Огигия.

— И то правда, — согласилась Ксанфа, — присоветуют что-нибудь, а приключится совсем не то.

— Что приключится? — насторожился Тезей.

— Не бери в голову, царь, — успокоила его Пелопия, — приключится да и исправится.

— Красавицы, та́к вы нас встречаете, — заскучал Солоент.

— Мальчики, — рассмеялась Ксанфа, — мы вас не только встречать, но и провожать до самой весны готовы.

О Пракситее не было сказано ни слова.

Забывчивость — врожденная черта.То лучше помнишь, что для нас не сбылось.Не жалуюсь: горелось и любилось.И все это, конечно, неспроста.

Влюбиться и — занять свои места.Но нечто беспокоящее снилось.Благая мысль забрезжила, но сбилась.И вообще — разумна красота?

С чем ни столкнешься — в снах ты одинок.Кто, в них попав, сам выбраться бы смог?Все то, что в нас запрятано, откуда?

Красноречиво светится звезда,Мне луч бросая, словно в никуда.И остается уповать на чудо.

…На следующее позднее утро Тезея разбудил один из домочадцев Акрополя.

— Царь, — тормошил он владыку, что само по себе не предвещало ничего хорошего, — стадо твое угнали.