Сент-Женевьев-де-Буа - Марина Юденич

Три года, проведенные Ирэн в стенах степной обители мало что изменили в ней да и, вероятнее всего, остались ею попросту незамеченными В те роковые дни 1917, когда тело ее несчастной матери баронессы Нины Дмитриевны фон Паллен и ее грешного брата Степана предавали земле, мать Софья ни как не могла поверить, что племянница ее действительно помешалась рассудком и на самом деле не помнит, что произошло той страшной ночью в их доме и что заставило ее совершить смертный грех, убив родного брата. В том, что Стиву убила именно Ирэн, мать Софья также ни секунды не сомневалась То же, что мать игуменья не верила в умопомешательство Ирэн имело в основе своей отнюдь не любовь ее к юной племяннице и вытекающее из нее нежелание смириться с несчастьем. Напротив, признавая некую даже Бого противность своего чувства и искренне прося за это у Господа прощения, мать Софья племянницу не любила Все в Ирэн было ей отвратительно и вызывало возмущение — образ жизни, который та вела с младых ногтей, внешность, вызывающая красота и откровенная бесстыдная ее демонстрация всем и каждому, манера говорить медленно и как-то распутно растягивая слова, змеевидная походка, приводящая в движение все узкое хрупкое тело, заставляющая его похотливо струиться и извиваться при каждом шаге. Ей тошнотворен был запах духов, которыми без меры, как уличная девка, пользовалась племянница, от чего им пропитаны были и волосы ее, и вещи, и комната в родительском доме; и даже тонкая смуглая кожа, сколько ее не мой, все равно источала этот пряный дразнящий запах. Запах духов в доме фон Палленов мешался с запахом дорого крепкого табака, который курила Ирэн — и вместе они казались матери Софье ароматом греха и порока Да и вся Ирэн виделась ей вместилищем самых изощренных сатанинских искушений, хитростей и уловок.

Ее можно было упрекнуть, да и сама себя она упрекала, возможно во сто крат более сурово, нежели мог бы это сделать кто-то другой, в том, что племянницы она совсем не знала, а то состояние, в котором пребывала Ирэн когда довелось им наконец свидеться, никак не способствовало близкому их знакомству, поскольку исключало возможность даже самой отвлеченной беседы, не говоря уже о серьезном разговоре, позволившем бы заглянуть в душу юной баронессы Все это было безусловно так и эти, вкупе с десятком других аргументов, в числе которых была и христианская доктрина терпимости и прощения, сотни раз приводила себе мать Софья дни и ночи напролет предаваясь тяжелым размышлениям и искренне моля у Бога иных чувств к несчастной. Но не откликался на мольбы Создатель, а сама мать Софья ничего не могла с собой поделать Было еще нечто, что питало эту неприязнь, в чем мать Софья не могла сознаться даже Богу, по той простой причине, что от сознания ее эта причина была сокрыта — она уверенно разместилась в ее подсознании и оттуда диктовала смятенной монахине отнюдь не христианские чувства Дело было в том, что Ирэн удивительно похожа была на мать Софью в молодости, когда ее звали еще княжной Долгорукой Похожа, разумеется, только внешне. Единственным отличием в их внешности — были глаза, впрочем, общей была необычность их цвета, прозрачно-синие — у княжны Ольги, и фиолетовые — у Ирэн На такую внешность имела бы все права погибшая при рождении дочь княжны Ольги, но она досталась племяннице К тому же, та унаследовала только внешность. Что же касается внутреннего содержания — здесь все состояло не то что бы даже в полном противоречии с душой и разумом княжны, но было им прямым, дерзким и злым вызовом. Все это вместе вызывало у внутреннего "я" матери Софьи самый отчаянный протест Принять и полюбить племянницу, как любила большинство сестер в монастыре, казачек из окрестных станиц, странниц, нищенок-побирушек, тянувшихся отовсюду к монастырским воротам и никогда не получавших отказа в приюте и куске хлеба, она не могла. И даже жалости к ней, беспомощной и теперь совершенно очевидно, что лишившейся рассудка в душе своей не находила.

К счастью для Ирэн, ничего этого она не замечала — той страшной ночью рассудок ее был поврежден очень серьезно Она не только совершенно не помнила тех трагических событий, но и не отдавал себе отчета в том, кто она такая, что за люди окружают ее, где и почему она находится Иногда, наступало некоторое просветление и тогда она вспоминала вдруг как ее зовут, сколько ей лет, просила дать ей платье и обижалась, что приносили не ее, спрашивала, где maman и брат Стива, сердилась и никак не могла взять в толк, зачем ее привезли в это странное место В такие дни она становилась агрессивна.

Отказывалась принимать монастырскую пищу, требовала для себя каких-то изысканных блюд, шампанского, папирос, «коки», истерически плакала, смеялась, ругалась, швыряла в стену предметы, оказавшиеся под рукой Тогда мать Софья закрывалась с ней в ее комнате и обслуживала несчастную лично, не подпуская к ней никого из сестер С одной стороны, она не хотела подвергать посторонних людей опасности — мало ли что могла выкинуть безумная племянница, с другой — не оставляла надежды, что в один из таких периодов просветления Ирэн, наконец, вспомнит все. Постороннее присутствие в этом случае могло оказаться неуместным В виновности племянницы мать Софья, по-прежнему, не сомневалась, но точно знала и то, что никогда и никому не выдаст ее, что бы ни открылось. Обременить же чужую душу столь страшным грехом игуменья не посмела бы никогда. Однако ничего подобного не происходило. Напротив, минуты просветления случались у Ирэн все реже и реже Теперь большее время она находилась в состоянии полного затемнения сознания, объявляя себя то царицей, то валькирией, то невинной горлицей, которую злобно треплет когтями дьявол-искуситель, то вдруг начинала считать себя такой же монашкой, как и все сестры в монастыре, рассказывала, что в монастырь ее отдали еще в раннем детстве и никакой другой жизни она не знает. Тогда — смиренно выстаивала все службы, с удовольствием вышивала бисером, помогала на кухне и долго истово молилась у святых икон. В такие дни мать Софья молила Бога, чтобы он оставил рассудок Ирэн в этом заблуждении, и чувствовал даже ростки прощения и, если не любви, то жалости к племяннице в своей душе Но «тихие» дни проходили. Ирэн вдруг появлялась на монастырском дворе почти обнаженная со струящимися вдоль тела длинными темными волосами и гневно требовала меч и коня — следовал период, когда она мнила себя свирепой королевой-воительницей. Впрочем, в каком бы состоянии она не находилась и кем себя в данную минуту не числила, окружающий мир имел для нее очень мало значения. Ей почти все равно было что есть-она никогда сама не просила пищи и, похоже, могла долго без нее обходиться; где спать — ей ничего не стоило, свернувшись калачиком, уснуть прямо на земле посреди монастырского двора; ей безразличны были люди, окружающие ее — она никого не узнавала в лицо, не помнила имен, а если вдруг ей взбредало в голову к кому-нибудь обратиться, она подбиралась к человеку, ступая легко и почти неслышно, и хватала его рукой. При этом складывалось впечатление, что она утратила способность различать в другом человеке части тела — могла взять его за руку, за плечо, за шею, за лицо, за ногу — если в это момент лежала на земле и кто-то проходил мимо Монахини Ирэн жалели, но боялись Потому старались избегать ее присутствия и обходили несчастную стороной.

… В ту ночь Ирэн разбудила гроза Все время накануне, пока полыхал степной пожар, она совсем не выходила из своей комнаты и чувствовала себя очень скверно. Силы покидали ее буквально на глазах и хотя видимых признаков какого-либо недуга не обнаруживалось, состояние ее ухудшалось с каждой минутой. Никто не знал, чем можно ей помочь, нельзя было послать за доктором — монастырь был отрезан от мира ревущим огненным заслоном. Ирэн лежала на узкой железной койке, похожая на очень худого маленького ребенка. Казалось, что дитя это при смерти. Щеки, глазницы и рот ее ввалились, серая, ставшая очень тонкой и сухой кожа и без того тонкого лица теперь словно прилипла к костям черепа. Блестящие некогда черные волосы стали тусклыми, словно подернутыми пылью, ломкими и сильно поредели — выпадшие пряди во множестве темнели, извиваясь, на белой подушке. Глаз она почти не открывала, но когда слабое безжизненно почти веко, дрогнув, пыталось подняться и дать ей возможность взглянуть на окружающий мир, под ним не вспыхивало как раньше фиалковое сияние — глаза потемнели, были мутны и совсем безумны Она отказывалась от еды, просила пить — но сделать могла лишь несколько глотков.

Словом, все указывало на то, что конец несчастной близок Однако ночью все разительным образом переменилось. Гроза нежданно вернула ее к жизни, словно наполняя постепенно слабеющую оболочку тела своей злой яростной энергией Как бы там ни было, но каждый новый удар грома и ослепительное сияние белого росчерка молний на черном мокром небосклоне словно посылали Ирэн новый дополнительный импульс, и с каждой минутой, прошедшей с момента ее пробуждения, она оживала, как сказочная принцесса в хрустальном гробу. Уже появились у нее силы подняться в кровати и сесть, спустить затем ноги на пол, а потом, сделав несколько шагов по темной комнате, озаряемой лишь частыми вспышками молний, распахнуть окно и опуститься перед ним на грубую едва оструганную табуретку, подставив лицо брызгам дождя и целым пригоршням холодной воды, которые щедро забрасывал внутрь комнаты сильный порывистый ветер. Холодный капли текли по ее лицу, она не утирала их, напротив, прохладная влага была приятна и живительна для нее, как и свежий, пропитанный озоном воздух, который жадно вдыхала полной грудью. Она не закрывала глаз и не жмурилась, когда ослепительные вспышки молний вдруг опаляли небо заливали небосклон нестерпимо белым сиянием, словно спеша наполнить, зарядить им и без того неземной цвет своих глаз Тело ее сбросило вдруг пыльный саван апатии и оцепенения, в котором лишенное способности сопротивляться тихо угасало, как нарождающаяся бабочка сбрасывает серый, душный повиток кокона, и теперь свободное, звонкое, как натянутая тетива стремительно наполнялось новой сокрушительной силой Кто знает, к чему приложена оказалась бы эта новая грозовая сила, наполнившая внезапно хрупкое тело девушки, но именно в этот момент за дверью ее комнаты возник шум. Что-то громко и протестующее говорила мать Софья, но голос ее оборвался внезапно, словно женщину вдруг лишили возможности говорить Дверь отворилась и на пороге возник тот, кто командовал летучим отрядом красных В комнате было темно, а в коридоре кто-то держал на весу тусклую керосиновую лампу — силуэт пришельца только угадывался в слабо освещенном дверном проеме, однако Ирэн узнала его тот час — Рысев! — закричала она звонко Дрогнул свет за плечами вошедшего и качнулся его силуэт, словно отшатнулся он от громкого крика, но скорее всего вздрогнул от неожиданности тот, кто держал над головами толпившихся в коридоре лампу, — Рысев! Это вы, мерзавец! Как вы смеете появляться здесь?