Яма слепых - Антонио Редол

Он взволнованно ходил по Башне и не мог успокоиться. Одиночество теперь причиняло ему страдание. Он наполнил фарфоровый таз холодной водой и вымыл лицо. Ему чуть-чуть полегчало. Тогда он опустил голову в таз и стал трясти ею, заливая пол водой. Ему хотелось шума, движений. Он подошел к окну, выходящему на восток, в сторону звезды Алдебаран, и стал ждать, что с реки подует ветер и высушит его лицо.

Посмотрел вдаль, в сторону Азамбужской степи, где уже не был более года. Что там происходит?… Это были двадцать гектаров пустующих каменистых земель, на которых росли дубы, редкая трава и водилась дичь. И вспомнил историю, которую ему рассказывал отец о тех людях, которые там жили:

«Еще был жив дед, дед Кнут, когда сделалось первое из тех наводнений на Тежо, что способны покрыть водой всю землю. Гонимые ветром воды залили все возвышенные и низменные заливные земли, все-все, и разбушевавшаяся не на шутку стихия унесла бы в море весь скот и весь хлеб, находившийся в амбарах, если бы там не было ранчо поденщиков, которое стояло на северной стороне, и они бы не вступили в борьбу со взбесившимися водами. И после такого сверхчеловеческого труда, на который их никто не подряжал, они сказали, что не хотят денежного вознаграждения. А просят — это говорил старик Моитиньос, единственный, кто осмеливался разговаривать с землевладельцем, — просят, чтобы хозяин Кнут отдал им в аренду степные земли. „Зачем вам эти каменистые земли?“ — „Чтобы жить на них“. — „Но что вы с этой землей будете делать?“ — „Обрабатывать…“ — „Но она же ничего не дает“. — „Труд человека кормит, а лень портит, знайте это, хозяин“, — надменно ответил ему Моитиньос.

Кнуту поговорка понравилась, и он согласился. Пробковый дуб он оставлял себе, они же могли обрабатывать землю, не причиняя ущерба дубам, ну и жить на ней, конечно. «А. какова, хозяин, будет арендная плата за год?» — «Не будет никакой! Я земли в аренду не сдаю. Земля — моя, что хочу, то с ней и делаю. Я ее вам одалживаю». — «А на какое время?» — «На то, которое вы и ваши внуки захотят ее иметь. Условие одно — никаких беспорядков. Если что услышу, тут же выставляю вон». — «Договорились! — сказал Моитиньос. — И когда можно начать там жить?» — «Да хоть сегодня!»

И там, в этой каменистой пустыне, они прижились и жили уже тридцать лет. Теперь вряд ли кто-нибудь мог представить себе эти земли такими, какими они были во времена Кнута. Людям была нужна вода — они ее искали и находили, нужна плодородная земля — и в поте лица они создавали ее своими собственными руками. И зацвели у них виноградники, зазеленели огороды, поднялись пашни и заплодоносили фруктовые деревья. Дед Кнут забыл о них и думать. И вот однажды в имении Кнута появился Моитиньос. Выглядел он нищим, но желал поговорить с хозяином, настаивал, шумел и даже разозлился, сказав, что в каменистой степи он нашел горсть золота и принес его владельцу Алдебарана. Только тогда управляющий сдался и доложил о его приходе Кнуту. Кнут не сразу узнал Моитиньоса: «Ты кто?» — «Я тот, что выпросил у вас в аренду каменистые земли в тот день, когда случилось наводнение…» — «Ну, и что теперь?» — «А теперь я принес вам этот хлеб (и он вытащил из мешка кусок хлеба) — первый хлеб, который дала нам в этом году земля…» — «Чем же вы питались все эти годы?» — «Верой и голодом, хозяин. Помните, что я вам сказал в тот день?» — «Нет, не помню». — «Я сказал, что труд кормит человека… Вот он, результат нашего труда. Хлеб этот растет в той степи и ждет, что, вернувшись, я буду его есть. Мне бы хотелось, чтобы хозяин его попробовал…»

Дед, как потом и отец, частенько повторял эту поговорку. Релвас почти забыл ее. А вот теперь вспомнил, она была, как никогда, созвучна его душе, измучившейся тревогой за больного сына.

«Съезжу— ка туда как-нибудь», -подумал он.

По лестнице Башни четырех ветров он спускался не спеша. Он желал и в то же время боялся кого-нибудь увидеть. Глаза его еще горели от слез, и он не хотел, чтобы это заметили. Ведь никто даже предположить не мог, что Диого Релвас способен плакать.

И как только он подошел к воротам усадьбы, увидел стоящую у ворот женщину, а рядом с ней задранные вверх детские головы, неотрывно на него глядящие. Он спросил управляющего, что это значит. Тот ответил ему, что это жена Тоиньо Землекопа и его шестеро детей. Диого Релвас пришел в ярость:

— Ты что, не передал, им мой приказ?

— Передал, хозяин.

— Ну и что же?

— Она все равно пришла…

— А он? Почему не пришел он?… Они же знают, что я не люблю подобные дела решать с бабами.

— Она сказала, что Тоиньо остался дома и плачет…

Землевладелец почувствовал толчок в груди.

— Нечего сказать — мужчина, остается дома плакать. — И опять пришел в ярость: — Почему же они не слушают моих приказаний? Они что, не понимают, что если я сделаю вид, будто ничего не произошло, и оставлю все, как было, то завтра другие будут ждать от меня того же? Я люблю всякий вопрос решать однажды.

Он смотрел в сторону ворот враждебно и видел силуэт стоящей там женщины.

— Раз сказано — и дело с концом… Что ты ей сказал? Управляющий стал говорить что-то очень невразумительное, разводя руками.

— У тебя что, языка нет?

— Сказал, что они должны оставить дом… Это самое! И вчера в пятый раз напомнил…

— А он? Говори, что он ответил?

— Что несчастен. Он родился в этом доме, в нем женился, в нем же у него появились дети. Знать бы, куда податься, мол, хозяин, может, простит его…

— Это ты меня просишь? — закричал Диого Релвас, грозно глядя на него.

— Все это — сказал он.

Тут землевладелец поспешно, точно за ним гнались, взялся за ручку двери, из которой вышел. Только с просьбами, только с просьбами! И даже сейчас, в такой момент! Потом он изменил свое намерение и направился в кабинет. У двери он повернулся к управляющему.

— Пусть она идет сюда… Что я могу сделать? Только без детей… Я не хочу их видеть. Кто-нибудь из вас пусть за ними присмотрит. Они надоедают мне даже в такой тяжелый для меня момент. Быстро, только быстро!

Он сел за конторку, делая вид, что перебирает бумаги. И тут же почувствовал, что жена Тоиньо уже здесь, но ждал, что она даст знать о своем присутствии. Он мысленно видел ее, закутанную в шаль с головой, но лица припомнить не мог. Она закашляла. И так как она молчала, он спросил, не поднимая головы:

— Есть здесь кто? Кто это?

— Это я, хозяин…

— Кто ты?

— Жена Тоиньо…

— Какого Тоиньо?

— Тоиньо Землекопа…

— Ты пришла поговорить со мной?

— Если хозяин разрешит…

— Можешь войти. Подойди ближе, быстрее!

Женщина хотела было побежать, но, увидев ковер, испугалась и оторопела. Ступая по нему, она глядела то на ковер, то на свои ноги, которые, казалось, утопали в мягкой пыли.

— Что, Мануэл не дал вам указаний?

— Дал, хозяин. Он все время говорит…

— А вы не понимаете?

Она опустила голову, боясь что-либо произнести.

— Отвечай.

— Мы понимаем приказы, сеньор. Это ведь обычные законы, да, мы знаем. Но мы не виноваты…

— А я тем более.

— Да, хозяин. Хозяин Диого ни в чем не виноват. Так и надо.

— Что так и надо?

— Мы должны оставить дом…

— Ну так почему же ты пришла?

— Чтобы просить вас разрешить нам остаться… Нас же больше никто не возьмет, никто, это так, ваша милость, я точно знаю.

Он поднял глаза на женщину, тронутый жесткими нотами ее голоса, который не смягчило даже горе. Но увидел только лихорадочно блестящие глаза и впившиеся в шаль пальцы.

— Ты неспособна понять… Сейчас я тоже мало что понимаю. Моя деревня для тех, кто у меня работает, это всем известно. Терпеть не могу беседовать с бабами обо всем этом. Твой муж болен?

— Он вроде бы умирает, хозяин. Плачет, и все…

— Потому пришла ты?…

— Я уже все слезы выплакала.

— Ладно!

Он подошел к окну, поднял занавеску и посмотрел во двор.

— Как я уже сказал, Алдебаран для тех, кто у меня работает. Я не хочу, чтобы у меня в деревне жили те, кто ни на что не способен. К тому же всем, кто здесь рождается — ведь вы рожаете десятками, — я дать работу не могу. Тебе понятно?!

— Я очень хотела избавиться от последнего… Но было поздно, я побоялась…

— Вот-вот… Как мне решать подобные дела?… После четвертого надо было остановиться. Вина-то твоя!

— Моя, синьор, моя. Вы все верно говорите, ваша милость… Но я пришла сказать… вот поэтому мой Тоиньо и плачет…я самого последнего… это девочка… подкинула этой ночью к двери приюта…

— Если это узнают, тебя арестуют.

— Ну и пусть, пусть все лучше, чем Тоиньо сделает еще одну… Я думаю он тронулся головой…

Только теперь Диого Релвас повернулся к ней и взглянул на нее в упор. Женщина была одета в черное,

— Кто у тебя умер?

— Никто… Нет-нет, никто. В трауре мы всегда…

Она разволновалась. Слезы навернулись на ее глаза, и она улыбнулась, словно слезы были не ее, а кого-то другого. Диого Релвас подошел к ней и принудил ее сесть.