Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Но гораздо более прочего смутило отца Иннокентия последовавшее в том же году увольнение Сергием на покой сосланных в Соловки архиереев. Это казалось откровенным предательством - никакими видимыми уступками властей, к тому же, не оправданным. Рассказал ему об этом епископ Никон, звавший его с собой в "катакомбы". Трое иереев из их епархии во главе с Никоном присоединились тогда к "Истинно Православной церкви", стали распространять листовки против Сергия, пытались организовывать тайные престолы в крестьянских избах.

Но отец Иннокентий остался в Вельяминово. После смерти Тихона, которого любил он беззаветно, которому доверял без колебаний, все происходившее в церковных верхах мало уже интересовало его. К тому времени он окончательно решил для себя одно - покуда сохранится у него возможность приобщением людей к истине Христовой служить Господу, не покинет он свой приход.

Указу утвержденного НКВД Синода о молитвенном повиновении за богослужением государственной власти повиноваться он не стал. Хотя и знал, что церковные службы посещают иногда агенты ГПУ.

Как и всякая прочая церковная политика, никакого впечатления на Советы политика Сергия не произвела. В 1928-м, 29-м, 30-м годах закрытия и разрушения храмов, аресты и гонения - параллельно с раскулачиванием крестьянства - нарастали в невиданной до сих пор прогрессии. В 30-м посажены были все "катакомбщики". В 1931-м году взорвали храм Христа Спасителя.

Приостановила волну шумная антисоветская кампания в Европе. От Сергия потребовали новых унижений, и он пошел на них. Он раздал несколько интервью советским и иностранным газетам, в которых наличие религиозных гонений в СССР наотрез отрицал, а закрытия церквей объяснил распространением атеизма.

Волна репрессий после этого пошла на убыль, начал издаваться даже "Журнал Московской Патриархии". Но отец Иннокентий знал уже, что все это ненадолго. Бесовскую политику раскусил он давно: топтать и крушить Церковь, покуда слишком не забрызгается грязью крахмальная жилетка. Тогда отступить на шажок, за это потребовать очередных унижений, на Запад скорчить невинную физиономию, переждать немного и снова крушить.

Два-три года были сравнительно спокойными. Все вернулось на круги своя в 1934-м. Аресты и закрытия храмов стали нарастать теперь лавинообразно, и, по-видимому, уже ничто не могло остановить бесов. В 1935 Сергий распустил остатки Синода. Казавшийся еще недавно бредом пятилетний план "Союза воинствующих безбожников", по которому к 1937-му году в СССР не должно было остаться ни одной церкви и ни одного священника, был близок к полному выполнению.

До прошлого года отчасти щадили еще обновленцев. Последний год брали уже без разбора. 160 приходов числилось в их епархии до революции. Около 100 сергианских и с десяток обновленческих было еще три года тому назад. Теперь остался один - его.

Глава 12. ПЕРВОИЕРАРХ

Без малого год тому назад - на Преображение - скончалась его жена, с которой прожили они четверть века. Скончалась в бреду - какая-то странная лихорадка извела ее за три дня.

- Батюшка, береги детей, - бредила она, разметавшись на больничной койке. - Алеше запрети в семинарию. Не нужно этого теперь. А Настасию отпусти в Москву учиться. Кеша, родной мой, Кешенька, свидеться бы нам.

Господь не дал им детей. Но, оказалось, в мечтах все это время она растила их.

В районной больнице ничего не смогли поделать, да, кажется, и понять в болезни ее. Осень и зима, наступившие вслед за тем, как похоронил он ее, были жуткими.

Он женился на ней по окончании семинарии. Ему надо было жениться до получения прихода. Их познакомили родители священники, и все годы, что прожили они вместе, как-то недосуг было задумываться ему, какие чувства питает он к ней, разделившей с ним унылую в общем-то ношу сельского попа, есть ли между ними что-то большее, чем привычка обедать и ужинать вместе. И вот теперь оказалось, что все в этой жизни как-то не так уж и важно без нее, или, по крайней мере, не интересно ему; что после службы ему не хочется возвращаться домой, где нет ее; что сутками он не может думать ни о чем ином - только о ней.

В ту прошлую зиму он сошелся близко со старым священником - отцом Макарием - настоятелем Ризоположенского храма в селе Давыдково - в десяти километрах на востоке от Вельяминово. К тому времени уже не больше четверти из иереев в епархии их оставались еще на свободе. И каждую неделю круг продолжал сужаться - часто не было и возможности уследить за всеми арестами. Только этим - неотвратимостью скорой совместной гибели - да еще вдовостью и одиночеством обоих - можно было, наверное, объяснить сближение их в ту пору.

Во всем остальном были они полной противоположностью друг друга. И внешне: отец Макарий был маленького роста, суетлив, лысоват, с реденькой рыжей бородкой на тощем лице. И взглядами: старик был из породы монархического духовенства старинной закваски - знакомой отцу Иннокентию еще из детства породы мистиков-державников. Любил он выпить, а поскольку вдовствовал уже очень давно, дом его в Давыдково был грязен, запущен и голоден. Пользуясь всякой оказией, а иногда и пешком - с сучковатым посохом - приходил он под вечер в Вельяминово, стучал посохом о порог отца Иннокентия.

- Можно к вам на огонек, батюшка? - спрашивал так, словно случайно прогуливался мимо. - Не побеспокою ли?

Как будто возможно было отцу Иннокентию отправить его за десять верст обратно.

Помолясь над столом, опрокинув стопочку-другую, закусив, повздыхав о временах тяжких и о здоровье, раньше или позже неизбежно пускался он в раздражавшие отца Иннокентия рассуждения о неизбывно монархической душе России, о духовной сущности цареубийства, о планетарном жидовским заговоре против Православия и тому подобном.

- Ничего, ничего, - заводил он, бывало. - Самое страшное уже позади. Иго жидовское над Святою Русью исходит. Бронштейна, Розенфельда, Апфельбаума извел уже Сталин.

Оба они внимательно следили по газетам за политическими процессами.

- Якира, Уборевича извел. Тухачевского, Радека... продолжал он с удовлетворением загибать пальцы.

- Тухачевский, батюшка, из смоленских дворян, - возражал отец Иннокентий.

- Розенгольц, Губельман, Каганович - на очереди стоят, не слушал тот.

- А кто же это - Губельман-то?

- Да как же, батюшка, неужто не знаете? Губельман Миней Израеливич - он же Ярославский Емельян Михайлович - евангелист наш новый. Все они псевдонимы-то поправославней любят Ярославский, Крестинский.

- А что, и Крестинский, по-вашему, тоже еврей?

- А как же?

- Да он-то ведь подлинно Николай Николаевич.

- Что с того? И Ленин был - Владимир Ильич. Всякая революция - жидовских рук дело. Свердлов - кто он был, по-вашему? А Дзержинский, Урицкий, Курский, Луначарский, Бонч-Бруевич, Сольц? И Маркс был евреем, и Энгельс.

- Уж вы хотя бы Энгельса-то пощадили, отец Макарий. Чистокровный ведь немец.

- Не знаю, не знаю, - серьезно качал тот головой. Говорили, будто Маркс заставил его обрезание принять.

- А Чапаев, случайно, не еврей был? - терял терпение отец Иннокентий.

- Чапаев - русский, - махал он рукой. - С шашкой скакать это не жидовское дело. Воевать они чужими руками любят. Испокон веку Русь Православная покоя им не давала. Католики - те что давно уж сами от Христа отпали. А вот Святую Русь раскрестить удел Христов на Земле изничтожить - вот о чем всегда им мечталось. Да не попустит Господь! Слышали вы, отец Иннокентий, о пророчествах Авеля - инока Соловецкого?

Сказку эту с вариациями слышал отец Иннокентий неоднократно, но старика было не угомонить.

- Великий провидец явлен был на Руси. За высокую жизнь получил от Господа дар провиденья. Предрек он день в день и описал подробно кончину государыни Екатерины Алексеевны. И, прослышав о том, пригласил его во дворец император Павел - стал расспрашивать, что ждет Россию, самого его и потомков царских. Предсказал он тогда Павлу скорую его смерть, предсказал, что Москва будет сожжена французами, предсказал всех царей будущих - от Александра I-го до Николая II-го. А о судьбе Державы Российской так предрек: "Всего суждено России три лютых ига татарское, польское и грядущее еще - жидовское". "Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему во веки! - осерчал тогда Павел. - Пустое болтаешь, чернец." "А где татары, Ваше Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. Не печалься, батюшка-Царь, христоубийцы получат свое."

- А я так слышал, - улыбался отец Иннокентий, - что посадил его Павел в Петропавловку, и что сидел он за свои пророчества и при Павле, и при Александре, и при Николае.

- Сидел, это точно - не верили ему, - согласился отец Макарий. - А про Гатчинский ларец слышали?

Этого отец Иннокентий еще не слышал.

- Предсказания Авеля записал тогда император Павел, вложил их в конверт, запечатал личной печатью и подписал: "Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины." Конверт этот хранился в ларце, а ларец стоял в Гатчинском дворце, в особой комнате, на пьедестале. Заперт был на ключ и опечатан. Все Государи знали о нем, но никто не нарушил волю убиенного Императора. И вот 12 марта 1901 года, когда исполнилось ровно столетие со дня кончины Павла, Николай II с супругой отслужили по нему панихиду и поехали из Царскосельского в Гатчину вскрывать вековую тайну. Ехали они оживленные, веселые, думали - ждет их необычное развлечение. А вернулись задумчивые и печальные, никому ничего не рассказали, а только с этого дня стал Государь поминать о 1918 годе, как о конце Династии.