Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

— Выпишут, — уверенно подтвердил Ляпин, — раз общество присудило, нужно было пособороваться, как полагается, и по-казацки смерть принять. Храбро смерть принять. А он убег. Думаешь, не упоймают?

— Не знаю.

— Упоймают. До красных фронт не перескочишь, а за Кубанью пальцем не проткнешь войска. Обнаружат… Ну и сынка тебе пришлось вырастить — змея.

Лука хмуро покосился на стоявшую у порога Елизавету Гавриловну и ничего не ответил. Неожиданный побег сына нарушил все его планы. В мыслях своих он окончательно смирился с приговором общества. Сходил к священнику, договорился о христианском погребенип, приказал резать на поминки птицу… И вдруг все поворачивалось по-иному. За сына, уклонившегося от исполнения приговора, наказывали отца, — а он знал тяжелые последствия этой кары.

— Уж лучше упоймали бы, — пробормотал Лука.

— Ненужное болтаешь, — укорила Перфиловна, — сыну своему зла желаешь.

— Зла, зла, — вскипел Лука, — нету у меня сына, нету. Пущай ему серый кобель отцом будет.

Перфиловна замахала на него руками.

— Что вы! Что вы, Митрич!

Ляпин поднялся, исподлобья взглянул на Луку.

— Приказано привести тебя, Митрич, в правление, — сказал он.

— Привести? Пеши?

Лука, пошатываясь, поднялся. Пеший привод делался только при телесных наказаниях, и мысль о несмываемом для его возраста позоре обожгла его.

— Не так понял. Можешь седлать. Верхи поедем.

— А оружию?

— Можешь и оружию. Насчет формы разговору не было. Там видно будет. Свои люди — разберутся.

Перфиловна подала мужу новый бешмет, темную стариковскую черкеску, насечной пояс. Лука подпоясался, дрожащими пальцами вдел петлю длинного кинжала в поясную пряжку и перекинул через правое плечо потертый портупейный ремешок шашки.

— Видишь, казак, как надо, — сказал Ляпин, внимательно наблюдавший за его приготовлениями, — подседлывай Павлова строевика, совсем комиссар будешь.

Лука поднял вывороченное веко, и во взгляде снова отразился страх, завладевший им.

Ляпин, упираясь локтем в филенку окна, с восхищением смотрел, как на площадь вытягивалась конная казачья часть, при бунчуках, знамени и литаврах.

— Видать, черноморцы, — сказал он с гордостью, — все казачество поднялось под старые регалии, а вот жилейцев обкорнали. Придется новые знамена вышивать. Глянь-ка, Митрич, чего-сь до вашего двора скачут.

— Много? — забеспокоился Лука, боявшийся многолюдных постоев.

— Двое. Тю ты, вот тебе и черноморцы! Да это Никита Литвиненок. Беда прямо, все полковые округа перепутались.

Лука привалился к Ляпину.

— Второй тоже мне известный, — сказал он.

— Вроде не с нашей станицы?

— Покровский.

— Покровский?! — Ляпин ткнул Луку в бок. — Шуткуешь! Я генерала Покровского вот так, как тебя, видел.

— Какой там генерал, — Лука отмахнулся, — казак с Покровки, со станицы, Каверин Кузьма. Его еще Мостовой обжулил.

— Ага, — протянул Ляпин, — это тот самый. Супруг лопоухий. Выйдем-ка, Митрич, ишь по забору застуко-тели.

Никита Литвиненко, небрежно кивнул Луке, перегнулся с седла, подал Ляпину руку. Каверин выпростал из стремян ноги и хмуро оглядел Батурина.

— Чего ж любушка-голубушка не выходит?

— Какая?

— Донька.

— Там она, — Лука указал на карагодинское подворье. — Да вот и хозяйка. Гавриловна, проводи…

— Чего же вы ее по старой памяти не приютили? — строго спросил Каверин и повернул коня вслед за Елизаветой Гавриловной.

Возле калитки привязал повод к засову и пошел во двор, помахивая плетыо. Литвиненко что-то покричал Кузьме и, видя, что тот не слышит, поскакал догонять сотню.

Войдя в дом, Каверин остановился у порога. Донька приподнялась.

— Кузьма? — удивленно воскликнула она.

Каверин молча стоял, широко расставив ноги и чуть-чуть покачиваясь. Елизавета Гавриловна протиснулась из-за спины гостя и торопливо прошла в горницу. Каверин криво улыбнулся, шагнул вперед. Донька вскочила и, прикрываясь одеялом, прислонилась к углу.

— Люба! — крикнула она. — Гавриловна!

Обе женщины вбежали.

Каверин как бы протащил по ним тяжелый взгляд и опустился на табурет. Мешала винтовка. Он изогнулся, снял ее и поставил в ногах.

— Попужались? — недобро улыбаясь, спросил он. — Что-то плохо гостя встречаете!

Любка уже успокоилась и делала Доиьке знаки, чтобы та не пугалась.

— Почему же плохо? Сейчас в погреб сбегаю, кис-лячку принесу…

— Кислячка на моем веку хватало, — перебил Кузьма. — Один кислячок… — И обратился к опустившейся на кровать Доньке: — Ну, что же, женушка давно не видались? Пойдем побалакаем на воле.

— Балакайте тут, — вмешалась Любка, — хата просторная, мы выйдем, слухать не будем.

Кузьма внимательно оглядел опущенные на пол голые ноги жены, и ноздри его дернулись.

— Дайте нам хоть раз своим умом пожить, без чужого догляду. — Кузьма поднялся. — Собирайся, женушка.

— Сейчас, сейчас, — поспешно согласилась Донька, — оденусь только.

— Хворая она еще, — просящим голосом сказала Елизавета Гавриловна, — сенной трухой парим. Как бы ветром не прохватило.

— Ходить-то можешь? — спросил Кузьма. — А то, может, придется с выносом?

— Могу, — твердо ответила Донька, — сказала пойду — значит, пойду.

Она через голову натянула юбку, надела кофточку, сунула ноги в полусапожки и поспешно зашнуровала их. Принялась убирать постель.

— Не трожь, — сказала Елизавета Гавриловна, — чего ты взялась? Без тебя обойдется.

Донька, не слушая, долго взбивала подушку, поставила ее в углу, вздохнула.

— Ну, теперь пойдем, — тихо проговорила она и накинула на плечи летний полушалок.

Кузьма пропустил ее вперед.

— Только насчет главного и не думай, — предупредила она, оборачиваясь и незаметно подмаргивая Любке.

— Обойдусь как-нибудь без главного, — выдавил Кузьма.

Любка прильнула к окну. Кузьма перекинул винтовку на луку седла, дулом книзу, поправил торока, и они с Донькой пошли напрямик через площадь, мимо церкви и общественного колодца. Донька прихрамывала, и Кузьма полуобнял ее.

— Кажись, помнрются, — с каким-то сожалением сказала Любка, — вот только с Егором неладно выйдет, Гавриловна, как вы думаете?

— Да что Егор? Егор далеко. Мы не расскажем.

В глазах Любки заблестели озорные огоньки.

— Ясно — не расскажем. Чего печалиться. От одной прогулки не убавится. Баба ядрена, на двоих хватит.

— Любка, — пожурила ее Елизавета Гавриловна, — и какое только у тебя на уме.

Любка сняла платок, распустила пучок и тряхнула головой. Волнистые волосы рассыпались по плечам. Любка взяла гребешок.

— Косы у тебя, Люба, хорошие, — похвалила Карагодина.

— Павлушка любил их перебирать. Говорил, что переливаются в пальцах, как вода. Ведь придумал же, Гавриловна: «вода». А все потому, что ласковый. Небось сейчас где-нибудь в лимане отсиживается. Голодный, бесприютный.

— Везде люди добрые.

— Были когда-сь добрые, а теперь так и норовят горло друг дружке перехватить. Земля стала тесная. Вот хотя бы того же Кузьму возьми: черный, как грак, щеки завалились, глаза так и палют. Того и гляди зубами хватит.

— Полно тебе человека злоречить, — неодобрительно сказала Елизавета Гавриловна. — Жили они двое с Донькой в своей Покровке, жили тихо, мирно. Пришли, взбаламутили семью, жену отняли. Я Егора за это ничуть не оправдываю.

— Насильно мил не будешь, — возразила Любка.

— Да разве ее неволили за Кузьму замуж идти. Раньше бы глядела, до свадьбы. Человек-то всегда одинаковый.

— Это как сказать, — не соглашалась Любка, — спервоначалу, пока лучшего не видишь, все сладко, а потом подвернулся случай, сердце подтаяло, и стало то сладкое погорче полыни.

— Не тебе это говорить.

— Про себя я ничего и не говорю, Гавриловна. V меня муж попался завидный. На кого ни гляжу, лучше моего Павла нету. Не всем же такая удача. Каждой хочется мужика получше, а хороших мало что-сь стало.

— Почему же мы прожили без этих рассуждений. Какой достался, с тем и век доживать положено. — Елизавета Гавриловна укоризненно покачала головой. — Не знала я, что у тебя такие мысли. Надо их с головы выкинуть, нехорошие мысли.

— Худого не подумайте, — сказала Любка серьезно, — я своего ни на кого не променяю. Ладный он у меня, красивый. Красивый же, Гавриловна?

— Заладила свое: красивый, красивый. С лица не воду пить. У меня Семен не так чтобы статный, а вот лучшего не нужно. — Она задумалась. — Должен вот скоро бы заявиться. Ведь Павла Лукича только до Гунн-бовского юрта решили доставить. Мой Семен не зря чумаковал. По всему тракту, почитай до самого Черного моря, дружки-приятели.