Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

— Понимаю. Но отказать тоже совестно. Думаю, терпеть придется недолго — скоро выйдет его новое назначение, и он съедет.

— Разве что недолго.

А пока Алексей Григорьевич не приехал, вечер провели весело — накупили вина, разных вкусностей и отправились навестить прелестницу Дашеньку, пышнотелую вдову, в гостях у которой перебывала четверть гусарского полка. Дашенька была большая затейница по части любви и не брезговала общением сразу с двумя, тремя или даже четырьмя кавалерами.

Лермонтов прочитал пьеску Грибоедова и Вяземского, в которой ему предстояло играть, и она ему не слишком понравилась. Легкий, ни к чему не обязывающий водевильчик. Плоские, однозначные персонажи, а сама ситуация, по-существу, нереальная. Только в водевиле старший брат главного героя может не понять, что его дурачит не настоящий гусар, а переодетая женщина.

Участвовать в этом балагане сразу расхотелось. Но, с другой стороны, подвернувшуюся возможность познакомиться поближе с Мусиной-Пушкиной упускать было глупо. Монго прав: муж мужем, а роман романом. Тем более, что муж тоже не святой: в свете говорили о его побочной семье то ли в Москве, то ли в Ярославле. Что ж, ему можно, а жене нельзя?

Михаил собирался на репетицию со всей тщательностью, загоняв Андрея Ивановича: тот чистил сапоги и мундир, сбегал за брадобреем и в мускусную лавку за одеколоном и бриолином. В результате поэт был свеж, выбрит и надушен. «Хоть сейчас под венец, — оценил его расфуфыренность Монго, лежа на кровати, как античный римлянин на пиру. — Бедный Мусин-Пушкин! Шансов не стать рогоносцем у него мало». — «Мон шер, я не на свидание иду, а на репетицию». — «Совмещаешь одно с другим, это очень мудро».

Лермонтов явился в дом к Карамзиным на пятнадцать минут раньше срока. Он был слегка взволнован и старался скрыть взволнованность под личиной беззаботной веселости. Чтобы успокоиться, вышел на крыльцо покурить. Вместе с ним вышел и Владимир Николаевич.

— К сожалению, полноценной репетиции не получится.

— Отчего? — удивился Михаил.

— У мадам Эмилии дома неприятности, и она, скорее всего, не приедет.

— Неприятности?

Будущий юрист понизил голос.

— Строго энтр ну[39] — мне по секрету сказала сестрица, — ее муж, Владимир Алексеевич, сильно проигрался. Около семидесяти тысяч.

— Господи Иисусе!

— Умоляет Эмилию Карловну попросить у Демидова. А она не соглашается. Произошел скандал, он едва не поднял на нее руку. Муж умчался в бешенстве в Петербург, а жена лежит бездыханная от мигрени. Вуаля[40].

Михаил погрустнел.

— Да-с, весьма обидно. Ну да ничего не попишешь: милые бранятся — только тешатся.

Карамзин махнул рукой.

— Помилуйте: «милыми» давно уже не пахнет. Брак у них на грани распада, это всем известно.

— Вот как? Я не знал.

— Граф — милейший человек, но безумный игрок. Может просадить за вечер состояние. Весь в долгах. Иногда детям на еду не хватает.

— Бедная Эмилия Карловна.

— Вышла в юности замуж по глупости. Начиталась французских книжек: ах, лямур, лямур! Вот вам и лямур. Замуж выходить лучше по расчету.

— Вовсе без любви?

— Для женитьбы достаточно простой симпатии. Потому как амуры крутить — это одно, а семью строить — совершенно другое.

Репетицию начали со сцен, где не была занята героиня Мусиной-Пушкиной: выходные куплеты дочек содержателя почтового двора, диалоги мужчин на станции. Лермонтов сначала был рассеян, пропускал свои реплики, но потом втянулся и финальные куплеты («Наши замыслы все шатки, наша мудрость все туман, вечно люди будут падки и к обманам, и в обман») очень сносно исполнил. Чисто и на подъеме.

Неожиданно отворилась дверь, и вошла Эмилия — немного осунувшаяся, бледная, но с веселым блеском в глазах.

— Здравствуйте, господа. Извините за опоздание.

Софья Николаевна пошла навстречу.

— Милли, дорогая, наконец-то! Мы уже не ждали.

Мусина-Пушкина слабо улыбнулась.

— Я сама не думала: голова с утра болела ужасно. Но потом взяла себя в руки, встала и приехала.

— Ты умница! — Хозяйка обратилась ко всем: — Господа, предлагаю сделать маленький перерыв и выпить чаю. А потом продолжим. Федот, неси самовар! Лиза, помогай разливать.

Михаил подошел к Милли, проводил за стол.

— Я так рад, что вы приехали.

— Правда? — Подняла она на него глаза.

— Истинная правда. Я в спектакле участвую только из-за вас.

— Да будто бы?

— Не люблю представлений. То есть театр я люблю — настоящий, умный театр; даже если это комедия, но хорошая, умная комедия. А домашние спектакли меня раздражают.

— Чем же?

Он пожал плечами.

— Профанацией, вероятно.

— Вы чересчур строги. Мы же это делаем для себя просто, чтобы повеселиться. А не в видах высокого искусства. Выбираем пиески нам по зубам. Или вам не нравится Грибоедов?

«Горе от ума» превосходно. Жаль, что запрещено к постановке. А наша пиеса — посредственная.

— Фу, какой вы злой критик. Отнеситесь к этой затее без особых претензий.

Оживленно болтая, пили чай. Евдокия Ростопчина, как всегда, трещала без умолку. Александр Карамзин рассказывал светские анекдоты. Андрей морщился: «Где ты набрался этой дряни, брат? Слушать тошно». Все смеялись.

Затем продолжили репетицию. Проходили сцену Рославлева-старшего (в исполнении Андрея Карамзина) с Юлией (Мусиной-Пушкиной) в мужском наряде. Милли смешно пыталась говорить басом.

В два часа пополудни, утомившись, сели обедать. Тут уже заправляла мадам Карамзина, от души потчуя гостей. После десерта отдыхали в саду.

Лермонтов подсел на скамейку к Мусиной-Пушкиной.

— Разрешите? Не помешаю?

— Нет, конечно, сделайте одолжение. Ваше внимание так лестно.

— Отчего же?

— Сами знаете. Вся читающая Россия восхищается вашими стихами.

Он игриво прищурился.

— Скоро и прозой будет восхищаться.

— В самом деле?

— В самом деле — не знаю, будет ли восхищаться. Но из прозы кое-что у меня готово.

— Повесть? Роман?

— Затрудняюсь ответить.

— Как сие понять?

— Несколько повестей, объединенных одним героем. В целом получается вроде бы роман.

— Очень любопытно.

На крыльцо вышла Софья Карамзина, потрясла мешочком с бочонками.

— Кто в лото будет, господа?

Мусина-Пушкина спросила:

— Не желаете, Михаил Юрьевич?

— Нет, увольте, мне уже пора. Заступаю на дежурство в восемь вечера.

— Жаль. Но я надеюсь, что послезавтра мы снова увидимся на репетиции.