Смертельное шоу - Игорь Христофоров

отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его

распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой

был выписан получше.

-- А это... Алла Борисовна дома? -- непонятно зачем спросил

Санька.

-- Нет, она в отъезде.

-- Ну, я это... пошел, -- еле встал с поехавшего кресла Санька.

Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.

И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.

То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.

-- До свидания, -- пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.

Ему очень хотелось напиться до потери сознания.

Глава двадцать третья

ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ

-- Ну, как там у вас в Москве? -- простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. -Когда изменений к лучшему ожидать?

-- А чего ожидать? Вон у вас погода какая! Теплынь! А в столице холодрыжник не хуже, чем в январе...

Они шли от жилых домов персонала колонии к зеленой стальной двери КПП и щурились от яркого солнца. Сочная зелень ельника, стелющегося по сопкам до самого горизонта, дополняла ощущение весны, радости, надежды.

-- Климат у нас норовистый, -- не согласился с собеседником начальник колонии. -- Сегодня -- теплынь, а завтра как саданет мороз под тридцать да с ветерком, да без снега. Видели когда-нибудь пыльную пургу?

-- Нет.

-- Недельку у нас поживете -- увидите.

-- Я завтра улетаю. Из Читы.

-- Знаете, как в Забайкалье Читу прозывают?

-- Нет.

-- Читаго.

-- А-а, понятно. Как Чикаго.

-- Во-во! В Чикаго гангстеров было полно, а у нас каждый второй -бывший гангстер. Или, по-русски говоря, зек, забайкальский комсомолец.

Они вошли в могильный холод КПП и двинулись сквозь него под клацание замков и удары металлических дверей и решеток. Их было так много, и они так громко закрывались, закрывались, закрывались за спиной Сотемского, что однажды показалось, что последней двери, на свежий воздух, уже не будет никогда, но тут вдруг пропела свою грустную песню обычная деревянная филенка, и снова нахлынуло на них желтое солнечное варево.

Сотемский резко сощурился и сразу даже не понял, кто еще говорит рядом с ним и начальником. И только вскинув ко лбу козырьком ладонь, ощутил как уходит боль из глаз, и как обретает черты стоящий слева от начальника кругленький низенький майор с огромной красной повязкой на левой руке.

Он говорил тихо, с вкрадчивостью человека, который счастлив от того, что ему доверили важную тайну, но говорил с легким заиканием, и создавалось ощущение, что он и не на русском-то говорит, а на финском, где полно сдвоенных гласных.

-- Сиидит, тааварищ паадпалковник, в коомнате для-а свиданий... Воот... Рюукзаак, тааварищ паадпалковник, с ним. Чтоо приикажете?

-- Клык о его приезде знает?

-- Кроот гооворит, чтоо даа... Знаает... Ещео вчеераа он схоодку в свооем оотряде деелал...

То, что Клык -- это кличка седого, нового пахана зоны, Сотемский знал, но про Крота, а это, скорее всего, был все-таки не финский Кроот, а по просто Крот, слышал впервые.

-- Где он? -- стрельнул начальник взглядом по двору колонии.

Его дальняя часть состояла лишь из двух цветов: бледных лиц заключенных и их же серых телогреек. Яркое солнце выгнало всех из жилкорпуса и заставило подставлять под свои лучи все, что только можно было подставить. Наиболее нетерпеливые оголились по пояс. Их тела, еще более бледные, чем лица, с туберкулезной худобой, проступающей четкими линиями ребер, и синими пятнами татуировок, вызывали жалость.

-- Оон наа куухне... В поосудомойке...

-- Пошли, -- приказал начальник.

Застегнутая на все пуговицы шинель на его груди олицетворяла командирскую строгость и порядок. Но Сотемский еще в Москве взял докладную по этой колонии и хорошо знал, что порядка тут было не так уж много. Зековская верхушка как не дала лет десять назад задавить себя и сделать здесь сучью, или, как ее еще иногда называют, красную зону, то есть зону, где верховодит командование колонии, а не пахан, так и не сдавала своих позиций. Заболевшего Косого сменил Клык, и все осталось по-прежнему. А может, и хуже вышло. Раз Сотемского занесло сюда из Москвы, то, пожалуй, и хуже.

В парной духоте посудомойки их уже ждал худенький заключенный с изрытым оспинами лицом. Над верхней губой у него бисером лежала узкая полоска капель, и, как только он ее стер, пот опять вылез наружу точно такими же капельками. Сотемскому они почудились овеществившимся страхом, и он подумал, что они, наверное, не соленые вовсе, а горькие как хина. Другого вкуса у страха он не мог предположить.

-- Гражданин начальник, вы меня в больничку положите, а? -заискивающе согнувшись в пояснице, спросил человечек. -- Положите, а? А то ведь они меня, ежели узнают...

-- Кроот, не гуунди! Даавай о дееле!

-- Есть, о деле, товарищ майор! -- снова слизнул он капли. -- Сегодня, во втором часу ночи, у Клыка в отряде сбор был. Точнее, мужики, кто в авторитете, собрались, чтоб Клыка про "бабки" пытать. Он побожился, что с "общаком" все путем. Сказал, что, значит, завтра весточка будет, хотя он, мол, и без весточки

Серебру верит...

-- Кому? -- не сдержался Сотемский.

-- Серебру... Он так сказал...

-- Ты сам слышал?

-- Я дневалил... А они в каптерке... Но я знаю место, где дырка и все слышно...

-- Кроту можно верить, -- сипло вставил начальник и закашлялся. -- Я с вами, урками, сам скоро туберкулез схлопочу...

Лицо зека после похвалы стало еще заостреннее. Он будто бы хотел всем своим существом дотянуться до тела начальника, стать к нему еще ближе, чем до этого.

-- Так вы меня в больничку, товарищ подполковник, а? -- Украл он с верхней губы бисерную полоску.

Начальник, притворившись, что не слышит, чуть согнувшись, смотрел на улицу через грязное мутное оконце и, наверное, видел что-то важное, хотя вряд ли мог хоть что-то разглядеть. Сотемский вдруг ощутил, что подполковнику неприятен весь этот разговор. Как бы там ни было, но в конечном итоге по нему приезжий из Москвы, из самого МВД, узнавал об отсутствии порядка в колонии, и хоть был этот приезжий как бы и не свой, не уировский *), вряд ли это самокопательство пошло бы на пользу его карьере.

__________

*) Уировский -- от УИР (управление исправительных работ).

-- Что они еще говорили? -- на правах самого заинтересованного человека спросил Сотемский.

Серенькие глазки Крота стрельнули по лицу начальника, но тот упрямо все высматривал и высматривал что-то в разрывах между грязными пятнами на стекле, и он все же решился ответить незнакомцу со смоляными, но, кажется, уже давненько не мытыми волосами.

-- Они должностехи делили, гражданин начальник...

-- Какие?

-- Ну, у себя, в верхушке...

-- Это ваши дела, -- поморщился Сотемский. -- А что-нибудь еще про этого... Серебра они не говорили?

-- Не-ет...

-- А про курьера?

-- Я же сказал, гражданин начальник, про должности... Мне бы в больничку...

Сейчас на его верхней губе лежали самые крупные за все время разговора капли, и Сотемский понял, что уже ничего, кроме этих капель, не выжмет из заключенного.

-- Вы мне обещали "Дело" Клыкина показать, -- напомнил он начальнику.

-- "Дело"? -- наконец-то распрямился подполковник. -- Это можно.

-- Раазрешите скоомандовать, чтооб приинесли? -- выпятив живот, принял строевую стойку майор.

-- Давай.

Майор беззвучно выкатился из посудомойки. В тишине, оставленной им, стало слышно, как шуршат по сухому алюминиевому днищу логуна с надписью "Отходы" тараканы.

-- А про курево ты узнал? -- хмуро спросил начальник.

-- Так точно, гражданин начальник! На воле Клыку "Донхвыл" глянулся...

-- "Данхилл", балда!

-- Ну да! Вот он!.. Он и тут их смолил. Но на днях закончились они... Вот... В больничку бы...

-- Может, и правда, это только курево? -- повернув к Сотемскому красное лицо, спросил начальник. -- Мало ли какие у авторитетов слабости...

-- Он имеет право забрать весь рюкзак сразу? -- выстрелил вопросом Сотемский.

-- Нет. Не положено. Три пачки выдадим. Остальное -- по надобности. Но тоже не больше, чем по три пачки.

-- Значит, нужно проверить те три пачки, что он выберет из рюкзака сразу.

-- Так надо?

Лоб начальника собрался в столь густую сетку морщин, что Сотемскому стало жаль его. Кажется, даже слышно стало, как заныла сплющенная кожа. Хотя это ныли голодные кишки Крота. Но Сотемский не знал об этом и, глядя на музыкальные морщины, ответил им: