Приключения знаменитых первопроходцев. Африка - Луи Буссенар

Ужин — самая плотная трапеза в течение дня; его приготовлением заняты все. После ужина европейцы расходятся по палаткам, а туземцы-батока, собравшись у костра, начинают болтать и петь песни. Один из них играет на сансе — что-то вроде маленького переносного пианино — и до поздней ночи тянет бесконечную песнь, простодушно прославляющую подвиги сородичей и собственные, совершенные в ходе странствий с белым человеком.

Подчас барды[147] превращаются в политиков. Тогда ораторы одушевляются, начинается перепалка — и диву даешься, откуда у дикарей в споре берется столько красноречия! Все возбуждены; между кострами, как между парламентскими фракциями, завязываются дискуссии… Даже те, кто ни о чем другом вообще никогда не разговаривает, начинают говорить красно и страстно.

Вечеринка окончена, и все засыпают до рассвета. Поднимаются в пять часов и закусывают сухарем со стаканом чая; люди свертывают подстилки, дежурный укладывает мешки. Мешок («фумба») вешают на один конец деревянного шеста, котелок на другой, а шест кладут на плечо. Повар грузит на себя кое-как протертую посуду — и с восходом солнца колонна трогается в путь. В девять утра — привал на завтрак; как правило, чтобы не терять времени, еду готовят с вечера — остается только быстро развести огонь и разогреть ее.

После завтрака трогаются опять и идут до полудня; в полдень — снова привал и короткий отдых. Еще через пару часов останавливаются уже до утра. Таким образом, колонна в час проходит две — две с половиной мили[148] по прямой; переход длится часов шесть, не более — итого около двенадцати миль. Больше в жаркой стране и не пройдешь, если заботиться о здоровье, не переутомляться (что неизбежно ведет к лихорадке) и вообще если хотят, чтобы путешествие было в удовольствие, а не в тягость.

Навстречу по дороге часто попадаются местные жители. Этих одиноких пешеходов встреча удивляет, но не тревожит. Когда туземец отправляется в далекий путь, он берет с собой подстилку на ночь, полено вместо подушки, котелок, мешок муки, трубку, кисет, лук, пару стрел и палочки, с помощью которых разводят огонь, если случится заночевать вдали от жилья. Хвороста здесь везде довольно, негры сгребают его в кучу и разжигают костер.

Это делается следующим образом. Палочки сделаны из дерева очень твердого, но с мягкой сердцевиной; длина их фута два-три. В одной из палочек сверлят дырку и кладут на землю, подложив лезвие ножа. Человек садится на корточки и прижимает палочку большими пальцами ног, в дырку под прямым углом вставляет другую и вертит взад-вперед, налегая изо всей силы. Через минуту или чуть побольше из сердцевины вылетают искры и скатываются по лезвию ножа на подложенный пучок сена. Сено тлеет; его хватают и сильно трясут, чтобы раздуть огонь. Это работа нелегкая — если кто нежными руками попробует быстро и с силой вертеть палочку, тут же сотрет ладони в кровь. Все так же не торопясь, экспедиция 9 июля пришла в Семалембуэ при устье Кафуэ, переправилась через нее и пошла дальше левым берегом Замбези по землям батока[149]. Почва здесь плодородна; всюду растет редкий лес без подлеска. Туземцы встречали путников очень хорошо: повсюду знали, что Ливингстон с друзьями идут с миром. Куда бы они ни пришли, им давали самую лучшую муку, птицу, пиво, табак. Можно сказать, что они проходили триумфальным маршем.

Соседи называют батока «баэнда-пези» («ходящий голым»)[150], потому что они не носят никакой одежды, а только мажутся охрой. Правда, иные из них обдирают лыко с деревьев и плетут веревочки дюйма в два длиной. Затем они обривают голову сзади и сантиметра на четыре над ушами, оставшийся клок курчавой шевелюры красят охрой, разведенной на масле, и обвязывают своими веревочками. Получается нечто весьма странное, отдаленно напоминающее фуражку.

Несколько рядов речного жемчуга, проволочный браслет на руке, неизменная трубка и щипчики для уголька — разжечь трубку: вот вся одежда и багаж самого большого щеголя среди «голышей».

Чем дальше шли путешественники, тем возделанней становилась земля. Вокруг деревень сплошь простирались обширные поля сорго. Много было кругом и табачных посевов — в мире нет, пожалуй, более заядлых курильщиков, чем батока: с трубкой они не расстаются никогда. Зато ни в одном железнодорожном вагоне вы не встретите курильщиков столь учтивых. Даже принимая гостя в собственном доме, батока никогда не закурит, не спросив разрешения: в нашей утонченной Франции многим, очень многим не мешало бы у них поучиться!

Способ курения туземцев совершенно необычен; сами они утверждают, что нет лучше способа отравлять себя табаком. Сначала они вдыхают дым, как и все курильщики, затем отцеживают самую грубую, по их мнению, часть и резко заглатывают самый, если так можно выразиться, табачный дух — квинтэссенцию табака. Ну и на здоровье!

Есть у батока и другая страсть, гораздо более полезная, — земледелие. Здесь дикари ни в чем не уступят культурным нациям: они умеют выводить самые лучшие сорта деревьев и злаков. Неусыпным трудом аборигены улучшают отобранный сорт и добиваются десятикратного увеличения урожая. Этим они весьма отличаются от соседних племен, которые не сажают деревьев и не сеют хлеба, но собирают кое-как дикие злаки на старых вырубках и валят деревья, чтобы собрать плоды.

У батока есть великолепные фруктовые сады, где иные деревья достигают до восьмидесяти сантиметров в диаметре, и обширные амбары, из-за которых деревни кажутся гораздо больше, чем на самом деле. К несчастью, в амбарах много червей. Поэтому батока, желая сохранить урожай, хранят его в земле. Когда сходит половодье, жители складывают большое количество зерна, уложенного в корзины, сплетенные из сухой травы и обмазанные глиной, на песчаные острова посреди Замбези — спрятать от грабителей и вредителей. Бессильны они, к несчастью, против долгоносика: тот пролезет повсюду, поэтому надолго урожай все же не сохранишь. Из большей его части варят пиво, а пиво тоже надо пить побыстрее… Выходит, что долгоносик — главная причина пьянства у батока!

Не только как земледельцы батока выше соседей — у них есть и свои барды, поэты саванн. К несчастью, ни устное, ни письменное предание не хранит плодов их вдохновений. «Один из этих менестрелей[151], весьма способный, — пишет Ливингстон, — несколько дней шел вместе с нами. На каждом привале он пел нам хвалебные песни в гармоничных легких пятисложных белых стихах! Сначала песнь нашего импровизатора содержала лишь несколько строф. Но постепенно — по мере того как наш бард узнавал о нас все новые подробности — она удлинялась и наконец превратилась в длинную оду. Когда же мы ушли слишком далеко от его дома, он с сожалением распрощался с нами и вернулся домой, получив достойную награду за свои приятные и полезные славословия.