«...Ваш дядя и друг Соломон» - Наоми Френкель

«Ну и что?»

«Мне тоже хочется любить, да некого».

Наступает вечер. Через час – ужин. Ударят в рельс, приглашая всех в столовую. В палатках и бараках мерцают коптилки и керосиновые лампы. А я еще не помылся и не сменил одежду с дороги. Бегу в мой шатер. В этот час там всегда только один Шлойме Гринблат. Фриц в это время убегает в дом культуры поиграть на пианино. Амалия делится новостями или просто судачит с женщинами во дворе. Любитель потрепаться Шлойме в эти часы уединяется. Готовится к товарищеской беседе, для чего при свете коптилки штудирует сочинения отцов социализма, собирая по крупице в свою копилку перлы из марксистских книг. Уже до начала ужина брюхо его набито цитатами из Маркса-Энгельса-Ленина. Садится на постоянное свое место с постоянными сотрапезниками, бросает несколько слов по поводу подаваемых блюд и тут же переходит к научной беседе. Каждое второе предложение начинается цитатой. В кибуце он слывет большим знатоком марксизма, цитируя таким тоном, как будто это он сам сочинил эти тексты. Между Шлойме и Элимелехом отношения весьма напряжены. Во-первых, потому, что Элимелех не любит цитат, во-вторых, потому, что он однажды сказал о Шлойме:

«Он, конечно, мудрец, но весьма небольшой».

Дошло это до ушей Шлойме. И он, конечно, по своему характеру сплетника в долгу не остался. Пошли байки об Элимелехе, о странных его привычках, эгоистическом его характере, реакционных взглядах. И тут произошел случай с лектором, которого Шлойме, ответственный за культурную работу в кибуце, пригласил осветить политический момент в Израиле. В те дни в кибуце усилилось воровство овец. Крали также и белье и одежду, вывешенные на просушку. Решили устроить засаду на воров и поручили это сделать Элимелеху. Спрятался он за штабелем дров, приготовленных для кипячения воды. Стирка-то была общей. Туалеты тоже были общими и находились недалеко от прачечной. Лектор, которому отвели комнату для отдыха перед выступлением, решил пойти по нужде. Возвращаясь, он запутался в белье, висящем на веревках. Увидел Элимелех чей-то незнакомый силуэт, подскочил к человеку, набросил ему на голову простыню и приволок извивающееся существо в столовую. А там уже ждали лектора, и особенно нервничал Шлойме, ибо с большой серьезностью относился к своим обязанностям ведущего вечера. Тут врывается Элимелех с криком:

«Поймал вора!»

Сбрасывает простыню, и публике предстает взлохмаченный лектор с диким взглядом. Хохот был общим. Смеялся и лектор. Прочел длинную и основательную лекцию о политическом положении Израиля, и ведущий Шлойме своими репликами и выступлением показал неплохое знание материала, и мог быть доволен проведенным мероприятием.

Не тут-то было. Шлойме не давала покоя история с вором. К ней он присовокуплял мнение, что Элимелеха политика не интересует, как и все, что творится в мире, и вообще, он лентяй и паразит. Это Шлойме пытался внушить всему кибуцу, и мне в том числе. Я же уклонялся от ответов.

Еще эта история была у всех на устах, как в кибуце появился мой младший брат Иосеф, удравший из отцовского дома. Мама умерла, а отец хотел сделать Иосефа наследником дела по шитью сумок. Малому было семнадцать, а столетие приближалось к тридцатому году. Брат учился в гимназии, был отличником. Это был тощий, коротко остриженный светловолосый юноша, острый взгляд которого выдавал в нем пытливый ум. Начал он странствовать по городам Европы. О земле Израиле не думал. Зарабатывал на жизнь любой подвернувшейся работой – был грузчиком, подметал улицы и дворы. В каждой столице жадно ловил любую крупицу знаний, любой проблеск мысли. В короткий срок побывал в Париже, Лондоне, добрался до Берлина, наслышавшись уймы идей и теорий. И хотя с каждым днем все более худел, так, что брюки на нем болтались, но это его не очень-то беспокоило. В прохудившейся обуви и рваных носках он гнался за любой теорией или учением, а они в те годы плодились на глазах. За ними можно было гоняться днем за днем, а число их не уменьшалось. Все кругом боролись – за права ребенка, за идеи феминизма. Молодежные движения росли как на дрожжах. На всех перекрестках шли проповеди нового искусства, свободной любви, нудизма. «Нагая» культура «качала права».

В Берлине брат устроился билетером в лекционный зал, где, раскрыв рот, слушал лекции о новом театре, абстрактной живописи, свободе слова, величии силы, о разных общественных теориях. Однажды услышал от лектора, выступавшего перед молодыми евреями: «Община, а не общество соединяет людей, и не на основе взаимопомощи и логики сформулированных законов, а только на основе эмоций, интимных связей, взаимопонимания и постоянного соприсутствия. Лидеры не выбираются общим голосованием, а просто всплывают из общины, став на голову выше остальных». Брат весьма возбудился от этих слов, и в этот момент к нему пришло письмо от меня. Писал я ему в Польшу, оно догоняло его по всей Европе и настигло в Берлине. Отец умолял меня вернуть брата домой, но я не поддержал его желание. Я вовсе не хотел, чтобы брат мой занимался шитьем сумок. Написал брату длинное письмо о принципах жизни в кибуце. Прочитал его брат и тут же стал искать путь к земле Израиля, к новой общине, называемой кибуцем. Добрался до Сирии и тайно пересек границу.

Мне повезло. Фриц Зелигман перешел в семейный барак с Хай-кой Фельдман. Койка его в нашем шатре была передана моему брату, так что головой он соприкасался с Шлойме Гринблатом, а ногами – с Амалией. Оба они по-доброму отнеслись к новому жильцу. О заботах Амалии и говорить нечего, она помогла моему братцу-оборванцу одеждой и обувью. Но то, что связывало его с Шлойме обнаружилось позже. Первые месяцы брат, в основном, проводил со мной и Элимелехом.

Встреча их была очень трогательной. Ведь там, в семье, Элимелех считался пропавшим сыном. Со своей семьей в Польше он потерял всякие связи, и вообще забывал людей, близких и знакомых, которые исчезали из поля его зрения. Потому с жадностью расспрашивал о своей семье. Особо радостных вестей не было. Дед Моше умер в глубокой старости. Отец наш поругался с отцом Элимелеха из-за жалкого наследства деда – развалины его сгоревшего дома. Переплетчика одолевали дочки, требуя приданого, и он доказывал, что сыном деда является он, а наш отец лишь зятем. Отец же говорил, что все годы держал деда у себя, и ему полагается часть наследства. Отец наш просто сошел с ума из-за этого несчастного участка земли с развалиной, обвинял во всех своих несчастьях маму, которая своим мировоззрением разрушила ему жизнь, и брата, отца Элимелеха. Иосеф был в этом споре на стороне переплетчика с множеством дочерей, а не на стороне отца, дом которого был пуст.

В свободные часы приходили к Элимелеху, сидели у входа в его шалаш, попивали его напиток, и брат мой начинал рассказывать под шум примуса о заброшенном местечке в Польше. Много претензий у него было к отцу, который, по мнению брата, вел себя с ним жестоко:

«Послал меня отец в еврейскую школу, в хедер. Всегда я шел туда сам, ведь был совсем мал. Однажды, в дождливое утро, вышел из дому в новых галошах, которые купил мне отец. На улице ко мне присоединился парень в плаще и предложил донести меня на руках до школы. Не успел ответить, я он уже меня подхватил, донес до дверей школы, стащил с меня галоши и исчез. И я стою на ступеньках в одних носках. Принес меня домой на руках учитель. И батя меня хорошенько отлупил, чтобы впредь неповадно мне было доверяться чужому человеку».

«Учитель – Гершл-Барух?» – спросил я.

«Он».

«Он и нас учил с Элимелехом. Я был плохим учеником. Обычно на уроках лежал навзничь на последней скамье. Он меня высмеивал за это. Он дал мне имя Соломон. Имя ведь мое Шлойме, и все меня звали Шлоймалэ, пока не пришел Гершл-Барух и однажды закричал: «Ты – гой! Ты не достоин имени царя Шломо. Буду тебя называть по-немецки – Соломон». С тех пор я – Соломон».

«Ну и что? Соломон – вовсе неплохо. Гершл-Барух был человеком злым. Я бы сказал, злыдень среди злых», – вмешался в разговор Элимелех.

«Когда мне было десять лет, дед решил взять мне частного учителя по Талмуду. Отец привел Гершла. Стал он меня нахваливать матери и отцу. Рассказывал обо мне небылицы. Я был как в столбняке: Гершл-меламед – лгун!»

«А как он меня избивал, – сказал Элимелех. – Привел меня в четырехлетнем возрасте дед Моше в хедер к Гершлу. Я был очень чувствителен к одежде, и если она мне не нравилась, рыдал часами. Гершл носил шубу с белыми пуговицами и снимал ее, входя в класс. Это несоответствие пуговиц цвету шубы выводила меня из себя. И я решил действовать. Принес из дому ножницы, и когда мы остались одни в классе…»

«Я это помню, Элимелех. Ты отрезал все эти пуговицы. И шуба упала на пол».

«Получил я тогда, как следует. Я должен был лечь на стол, спустить штаны, и Гершл бил меня плетью. Мне было ужасно стыдно, ненависть к Гершлу просто сжигала меня. Даже слезу не проронил, но сочинил первый рассказ. В праздник поднимаюсь к чтению Торы. Отец мой коэн, и я молимся, чтобы мертвые отомстили Гершлу, пришли бы к нему ночью и пытали его».