Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда вызвался наш Стефан, зело умный и ключимый, пойти на ту кобь[182]. И отправился он един, только уповая на помощь святых. И мы, игумен Герасим и братия, сперва отговаривали, а видя великую устремленность на духовную брань, его благословили на сей подвиг. Да и угодил наш брат в самые лапы и пасть того Хорта. Безумный народ хотел пожечь инока во славу поганому Перуну своему. Да льстивый[183] тот балий и кудесник, гонитель облаков, решил по-иному: пустить его на волю. А на самом деле – в жертву ихнему поганскому[184] идолищу Яше-Сливеню, дракону болотному. Ибо поляны, на кои его выпустили, бысть болотина великая, что тянется от Долгомостья до самого Днепра. А Стефан молитвами нашими бысть спасен и только единожды провалился, но вылез, за куст ухватившись. А поганцы, что смотрели, подумали: в жертву приял его Яша-Сливень. Да выдюжил мних, выполз, выбрался, на берег Днепра вышел, там его рыбак пожалел и в однодеревку усадил да сюда, в Смядынь, и свез. Не все немыкарцы впали в тот зазор[185] поганскый, остались рабы, верные Христу.
И стала ведома та притча владыке Мануилу, а там и светлому князю Ростиславу Мстиславичу. Вот и отправился отец Стефан уже не един, а с гридями[186].
И то не месть, а успокоение народа. А керасть надобно схватить за хвост да выдрать ядовитое жало. На здравие!
И братия с нетерпением ждала известий о походе Стефана на оборотня. Никто и не сомневался, что волхв с таким-то именем и есть оборотень. Поминали и того князя Всеслава, о коем Сычонку уже приходилось слышать еще на Гобзе.
И теперь уже, после узнанного о Хорте, Сычонку не столь страстно хотелось туда попасть, к тем горам Арефинским… Хотя он и продолжал все же надеяться на что-то. И даже такая мысль мелькала: подговорить нового друга Степку Чубарого да поплыть вверх по Днепру до Немыкарей. Как только ушастому горлопану все растолковать-то? Да и что еще сотворит Стефан с тем Хортом?.. Как знать… Гриди и зашибить до смерти могут. Али сбежит, обернется волком-то и шарахнет по лесным дебрям. Ищи тогда свищи… А только свистеть Сычонок и умеет.
Он иногда и перед иконами тихонько сычом свистал, если никого поблизости не было. То был его голос. А так-то он в мыслях просил всех святых, и Христа, и Богородицу разрешить его от напасти этой, дать слово… много слов… вольных, аки ливень теплый летний в грозу. Чтоб язык его выгибался радугой словесной. «Не мышь аз, не рыба, не сыч, а человек», – твердил мальчик, обращаясь к вопрошающим глазам святых на иконах.
И те молчали, святые-то. И Христос ничего не говорил. Ни Богородица.
Зато колокола пели в руках мальчика. Леонтий уже и совсем не поднимался на колокольню. И братии то любо было. «Живое серебро и есть», – хвалили. Даже из другого конца – с Рачевки, из тамошнего монастыря, – звонарь приходил послушать.
И временами мальчик думал, что так и будет здесь жить. Хотя и мамку желалось увидеть, успокоить и по Вержавску пробежать, в Ржавце искупаться да что-нибудь Светохне рыжей сказать… Но разве молвишь?..
И вдруг на утренней трапезе все узрели Стефана.
– Брат Стефан!
– Губитель поганства!
– Егда ты явился? Что с темным немыкарским тем людом? Иде оборотень?
Стефан слушал вопросы со своею нутряной улыбкой. Взгляд его был покоен, загорелое обветренное лицо красиво.
Игумен Герасим стукнул кружкой по столу, строго одернул братию. Не любил он нестроя в трапезе, все должно быть ровно и ладно: исть так исть, а разговоры и потом можно затевать. А то в пустых речах и влетит в рот нечисть. Сами же просим «хлеб насущный даждь нам днесь» – так и надо принимать дарованное с благоговением, трапезная – не торг с бабами и гусями.
И братия вняла. Иноки, молодые и старые, с густыми брадами и редкими козлиными бородками, светлые и темные, кареглазые и синеглазые, мосластые и мясистые, с тугими щеками, – все с тщанием взялись за брашно[187]. А сами-то так и зыркали на Стефана, силясь проникнуть в его мысли, во все, что там случилось.
Сычонок тоже глядел во все глаза.
Позже все прояснилось. Стефан вернулся ночью. Да не един, а с кощеем – тем самым Хортом Арефинским. Куды ж и везти колдуна, как не под крепкие запоры святой обители. А то кобь и наведет, да и улизнет из темницы. А из глухого монастырского поруба еще никто не уходил по своей-то воле.
Немыкарцы встретили смольнян враждебно, иные и за вилы, топоры взялись – так их зачаровал тот волхв Арефинский. Гриди уж тоже повытаскивали мечи из ножен. Дело шло к пагубе и огню. А Мануил владыко наказывал решить все миром, полюбовно, его ж село то большое и гобзованное[188]. Да тут и выступил отец Стефан и обратился к люду. Вопросил, помнят ли его? Он, мол, в прошлый раз един в село являлся? Тут послышались голоса, что и впрямь, было такое… точно, сей черноризец и бысть. А кто видел, что было дальше, как связали и увезли монаха на ту сторону болота, к горам Арефинским? Там-то были уже сподручные Хорта, сами арефинские, тамошние жильцы… Но един среди немыкарцев отыскался, он был и все видел. Стефан его и вопрошал, мол, видел ли, как его пустили на пагубу тому, что вы называете Яша-Сливень? В жертву? Тот немыкарец отвечал утвердительно. И тогда Стефан воскликнул: так как же тот Сливень ужасный меня не пожрал? Вот же он, аз и есть, раб Божий Стефан. Все молчали, не зная, как объяснить сии «кудесы».
А то не кудесы, а чудо молитвы истинной ко Христу и Богородице Путеводительнице, сиречь Одигитрии, а еще к Спиридону, которому однажды водный поток преградил путь, но святой аки Иисус Навин, перешедший Иордан, перешел тот поток посуху с твердой верой и молитвой. (Тут сердце Сычонка ёкнуло от внезапного напоминания его истинного имени, от коего он уже и отвык совсем.) Стефан вопрошал затихших немыкарцев, мол, как же такое могло случиться, ежели Яша-Сливень столь силен и мудр? А его служитель Хорт Арефинский зело искусен в кудесах своих? Ответить никто не мог. И Стефан запел молитву Спиридону:
«О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззаконием нашим, но да сотворит с нами
