Истоки - Ярослав Кратохвил

Валентина Петровна думала только об одном: почему не поет Орбан. Но она показала вовсе не на него, а на гавловцев, которые тоже молчали:

— Почему эти не поют?

— Warum singen sie nicht? [119] — строго спросил у Гавла Юлиан Антонович.

— Мы не понимаем немецки, мы чехи.

Валентина Петровна громко засмеялась.

— Тоже, оказывается, понимают по-русски, а отвечать не хотят. Ну, пусть поют, что умеют.

Гавел стоял лицом к ней, и лицо это было строго. Сзади, со всех сторон ему нашептывали самые различные предложения.

— Слыхали? — спросил наконец и сам Юлиан Антонович. — Sie verstehen nicht deutsch? [120]

— Не понимаю.

Юлиан Антонович покраснел.

— Не понимаешь, вот как? Хорошо! И не нужно. Не обращайте на них внимания, Валентина Петровна.

По его знаку Лайош стегнул коня, Валентина Петровна, обходя взглядом дерзкого Орбана, ласково помахала пленным, как раз заканчивающим гимн.

— Вы хорошо пели.

— А вас, — обернулся Юлиан Антонович к Гавлу, — вас я научу понимать! Посмотрим, как-то еще запоете. Работать! — рявкнул он вдруг. — Живо!

Пленные, испуганные внезапным взрывом гнева Юлиана Антоновича, поспешно разошлись. Молчание разочарованных товарищей сомкнулось вокруг Гавла. Он мрачно сопел. Под ногами его шуршала стерня, крошились комья земли.

— Что, взяли?! — насмешливо крикнул ему вдогонку Шульц.

Гавел, готовый избить собственных друзей, расшвыривал снопы и даже повалил несколько поставленных уже крестцов.

Орбановцы, возмущенные им, сейчас же подняли крик:

— Что это за работа!

Пожаловались мордвину.

Вечером, назло Гавлу, Орбан подговорил Клауса — и тот с восторгом согласился — устроить после работы серенаду Обуховым. Они добились, чтобы домой их повели кружным путем, через Александровское. Орбан представил это мордвину, как желание и приказ генеральских дочерей. Гавел тщетно восставал против этой затеи. А уж когда подошли к усадьбе в Александровском, постарался хоть заставить своих запеть «Гей, славяне!» [121]. Однако мордвин в самом начале прикрикнул на него:

— Молчи, молчи, знаем…

Клаус и несколько немцев пробрались в сад через живую изгородь; остальные тихонько опустились в траву у дороги. Травы сильно пахли. Было совсем темно, только свет из окон барского дома, играя на листьях, пробивался через сплетение ветвей. И вот в темноте зазвучали мужские голоса, возносясь, как дым в ночном безветрии.

Пели «Stille Nacht» [122].

Пятна света и тени в ветвях заколебались сильнее — и ночь превратилась в торжественный алтарь.

Когда умолкла песня, из темной глубины донеслись хлопки нескольких пар ладоней.

— Gute Nacht! [123] — басом крикнул Клаус.

Минутная тишина — потом колышущаяся темнота ответила женским сопрано:

— Noch… noch [124]…

Однако мордвин, встревоженный непонятными возгласами, погнал пленных дальше. Воодушевленные успехом, пленные хором запели походную песню «Ich hatќ einen Kameraden» [125]. В ритме их шага заходила равнодушная земля.

Потом долго молчали, и только уже перед самым Обуховским хутором Клаус опять стал собирать песенников. Но тут уж Гавел, ободренный близостью лагеря, решительно воспротивился.

— Хватит! — закричал он. — Нечего тут провокациями заниматься!

Вместо песни вспыхнула дикая ссора.

26

Скучая в одиночестве все дни, когда пленных уводили на работы, унтер-офицер Бауэр тщательно составил план своей деятельности на этом чешском форпосте. Сельский учитель, он привык заполнять однообразную деревенскую жизнь просветительской работой. Начать он предполагал в воскресенье, но теперь вдруг возникло сомнение, состоится ли эта первая беседа, программу которой он уже подготовил: ожидался приезд генеральских дочерей, а прапорщик Шеметун, захватив Елену Павловну, нарочно уехал с утра в Базарное Село.

Коляска Валентины Петровны показалась на хуторской улице вскоре после полудня. Во всех окнах серо-зеленого хутора поднялся переполох. Когда сверкающий выезд остановился у канцелярии, сердце Бауэра заколотилось так же, как, бывало, при появлении школьного инспектора. Он встал напротив двери, готовый встретить гостей поклоном.

Валентина Петровна вошла одна, и Бауэру почему-то сразу бросились в глаза ее большие цыганские серьги. Зина задержалась у крыльца поиграть с собачонкой ревизора Девиленева и появилась, лишь когда сестра ее задавала Бауэру уже второй вопрос.

Растерянный от смущения, Бауэр отвечал хуже, чем следовало. Зина села на стул у двери и, сжав под белым шелком маленькие девичьи коленки, стала тихонько ждать, когда сестра окончит разговор.

Бауэр чувствовал на себе ее взгляд, краснел все больше и, несмотря на все усилия, не мог сохранить того невозмутимо-почтительного спокойствия, с которым он решил держаться. Валентина Петровна узнала от него только, что Шеметун уехал. Она непринужденно расхаживала по комнате, простукивая тонкими каблучками молчание Бауэра. Вот прислонилась бедром к столу, уперев в бок белую руку.

— Удивительно, — сказала она сестре, — как быстро эти австрийцы научаются говорить по-русски.

Бауэр открыл было рот, чтоб произнести выученную для подобных случаев фразу: «Потому что я чех, славянин», — но не успел.

— Зина, смотри, как смешно он пишет по-русски!

Нагибаясь с лорнетом над столом, Валентина Петровна задела Бауэра. Холодный блик от ее лорнета сполз о его волос на висок.

Никакими силами не мог Бауэр вспомнить нужное русское слово, чтоб извиниться.

— Сколько вам лет? — осведомилась Валентина Петровна.

— Двадцать шесть.

— Пойдемте!

Она велела Бауэру показать ей лагерь, заранее предупредив:

— Только в коровник я не пойду!

Тогда Бауэр с преувеличенной услужливостью повел ее в офицерский домик. Встретившийся по дороге артельщик вытянулся перед ними, а русский солдат у крыльца перепугался, потому что, кроме венгра-повара, с которым и сам Бауэр едва мог объясниться, в домике никого не было. Солдат в смятении метнулся за дом, прибежал обратно, пожал плечами и в конце концов пробормотал что-то, показывая на старый обуховский парк.

Двинулись в парк. С неприятным чувством Бауэр ощущал на себе взгляды пленных, столпившихся у ворот. Краем глаза он заметил, как проплыла мимо коляска, сверкая спицами, и бросил мимолетный взгляд на венгра Лайоша, который, выпрямившись, восседал на козлах.

Вошли в одичавший парк; Бауэр то шел впереди, отстраняя ветки кустов, то отставал, соображая, в какую сторону направиться. Взгляды молодых женщин так и жгли его затылок и спину. Его смущение забавляло Валентину Петровну.

Старая аллея вела теперь по настоящему лесу, через вырубку, где торчали свежие пни и поленницы дров, заросшие невиданно буйными травами, кустами ежевики и земляникой. За вырубкой, под свесившимися ветвями дряхлой дуплистой плакучей ивы, гнила зеленая вода небольшого пруда.

Пробираясь через кусты ежевики, местами почти совсем закрывшими дорогу, Валентина Петровна приподнимала легкую юбку, обнажая невольно ноги, слишком полные для ее узкоплечей фигуры. На прогалине между кустами она вдруг обернулась небрежно и ударила Бауэра лорнетом:

— А вам, наверное, тоскливо тут.

Бауэр в смятении затряс головой:

— Нет, нет!

— Что ваша жена?

— У меня нет жены.

— Нет? Так вы не крестьянин?

— Нет. Я учитель.

— Зина, — обернулась к сестре Валентина Петровна, — видишь, как я разбираюсь в физиономике… Почему же вы не офицер? Вы политический, да? Я политических не люблю. Как вас зовут?

— Вячеслав Францевич.

— Постой, Зина, это интересно… Я думаю, человеку из интеллигенции трудно служить и жить среди черни, с простыми солдатами… Особенно в плену.

Бауэр вдруг набрался смелости:

— Лучше быть в русском плену, чем служить, как раб, немцам и немецкому императору.

Валентина Петровна засмеялась.

— Значит, все-таки — политический! Я так и знала. Я разбираюсь в физиономике. Выслужил бы офицерский чин на службе у государя, как оно и приличествует интеллигентному человеку, — говорил бы иначе. Тогда и в плену не был бы рабом. Случаются и у нас люди, лишенные таланта жить достойно, — плохой офицер, негодный чиновник — и вот, вместо того чтоб честно служить царю, они пробавляются… службой народу!

Тут Валентина Петровна перешла на французский язык. Бауэр, испытывая какое-то жжение в груди, неуместно и безуспешно попытался еще вмешаться в беседу сестер:

— Чехи и не стремятся к австрийским чинам…

Тем временем они подошли к старому барскому дому. С балкона, чьи деревянные перила грозили обвалиться, смотрела на них какая-то фигура в одном нижнем белье. Перед грязной входной дверью серым блеском отливала большая лужа помоев; на бывших цветочных клумбах под широкими листьями лопухов гнили поваленные деревья.