Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

Тут мною овладела глубокая тоска. (В этот миг сердце моё закипело в груди, кровь превратилась в быструю ртуть. Я словно увидел ожившую легенду — стройная женщина на коне возникла из тумана, как пьяная королева иценов.) Об этом я и тосковал ночью, думая и говоря себе, что, может, нас поставили перед выбором стать любовниками, товарищами по плаванию, партнёрами в играх или ещё чем, что больше соответствовало нашему духовному уродству — вершине наших недостатков. Нет, пока ещё я этого не знал. Тогда не знал.

На её верхней губе и висках проступили капельки пота; щеки раскраснелись, короткие белокурые волосы влажно поблёскивали. Глаза ничего особого не выражали — разве что лёгкое презрение. Но, встретившись с моими, потемнели, отразив море новых чувств. Невероятно, но я мог поклясться, что она любит меня. Скача сквозь туман, я вдруг почувствовал, что близок к тому, чтобы потерять сознание, свалиться с седла в кусты. Предобморочное состояние длилось недолго, но совершенно протрезвило меня. Я неожиданно убедился кое в чем, понял, что творится со мной; я страстно желал освободиться, как рыба, попавшая на крючок. Как было бы прекрасно, если бы с помощью неких логических доводов можно было укрощать свои чувства, вместо этого вечно приходится чтото обещать себе как можно неопределённей и поэтичней. Но, черт подери, Чарлок — учёный, а учёные полагаются исключительно на здравый рассудок, никогда не позволяют себе попадать в столь неловкое положение. Кажется, это Кёпген сказал, что в основе науки лежит защитная мера, а в основе искусства — поиск благосклонности?

— Я знала, что вы обязательно приедете ко мне, — тихо сказала она.

Угрожающий тон, слегка подчёркнутый, — мне это совсем не понравилось. Опять же нет надобности повторять: когда она прикоснулась к моей руке, я понял, она хочет, чтобы я снова возвратился к той точке во времени, в которой между нами вспыхнула тайная искра. Боже мой, что за способ выразить это своё желание! Но наши мысли меняют нас. (Чарлок, сосчитай до ста, остынь.) Бенедикта ждала, что я скажу в ответ, но что должен был я сказать обо всей этой смертеподобной эскападе любви? Душа современного человека живёт иронией. Бенедикта отвернулась, кусая губы. Мне стало грустно оттого, что пришлось ранить её молчанием и замешательством, когда наши чувства определились, и были едины, и жаждали только одного: вырваться наружу и найти отклик. Лошади взбирались по склону; мысли у меня путались. Я, например, услышал бесплотный голос Сиппла (почему его?), говорившего: «Провалиться мне на этом месте, если Парфенон — свидетельство какойто культуры. По мне, это просто мраморная птичья клетка. Говорят, что он, мол, очень древний, но откуда они это взяли? В мраморе не бывает червоточин». Но если бы я был в состоянии увидеть её подлинную в тот день, я увидел бы, просто верно поняв её взгляд, её поведение, Бенедикту, которая могла часами задумчиво сидеть перед зеркалом, в широко открытых глазах страх; увидел бы те шкафы, полные маскарадных костюмов и масок. Притворство! Среди карикатурных монахов и демонов там висели плети с узлами на хвостах. Да, я видел Бенедикту всегда тщательно одетую, чтобы скрыть истинное своё лицо, всегда с какимнибудь баснословно дорогим браслетом на левой руке, одетой в перчатку: Бенедикта одевалась как принцесса, встречая меня среди белых стен и застекленных балконов санатория в Цюрихе, в пользу которого её отец когдато сделал крупное пожертвование. Если бы я тогда осмелился сказать: «Бенедикта, я люблю тебя», это было бы как выстрел, что сносит тебе полчерепа. Героем Новой Комедии будет влюблённый учёный, борющийся с андрогинными образами своего желания. Вы бы такого не сказали?

Тем временем мы достигли тенистой поляны внизу, на другой стороне холма, спускавшейся к плоской равнине, поросшей кустарником йодистого цвета. Здесь старые соколятники собрались вокруг нескладных деревянных клеток с их лучшими птицами. Вид у них был как у всех специалистов, будь то члены клубов боулинга, ремесленники, художники. Старые морщинистые профессионалы, которые все время ошиваются на соколином рынке в Стамбуле, надеясь купить чтонибудь особенное — молодого ястреба, или сапсана, или мерлина (странно, но эта соколиная порода носит имя отца Бенедикты). Может, он был похож на птицу? Немногочисленная группа уныло переговаривалась, с похоронным видом бродя среди спокойных птиц. Охотники с ружьями тоже были не веселее, но с нашим появлением все оживились, бросились проверять лошадей, подтягивать подпруги. Иокас выбрал самого крупного сокола, своего любимого, девушка — птицу поменьше, с короткими крыльями, которую можно было послать с рукавицы немедленно, при первом появлении добычи, почти как выстрелить. Мы гуськом спустились на равнину, где должны были рассыпаться веером с колотушками и собаками, прекрасно натасканными находить и поднимать дичь. Иокас проверил, правильно ли мы все расположились, и пустил своего сокола, сняв с него клобучок и издав пронзительный мелодичный крик. Крупная птица покрутила головой, зорко оглядываясь, крылья с шумом рассекли воздух, она взлетела по медленной дуге и зависла в небе. Она будет «ждать» в вышине, чтобы иметь преимущество, когда далеко внизу взлетит жертва. Едва мы двинулись, держа солнце за спиной, и подняли шум колотушками, как пара вальдшнепов, треща крыльями, поднялась из кустов и низко полетела над землёй. Тут же раздалось громкое улюлюканье соколятников, побуждающее большого сокола к нападению; порою эти крики напоминают мне вопль муэдзина, созывающего верующих на молитву с минарета в старом городе. Один из вальдшнепов сел в папоротник и затаился, но второй попытался спастись на отчаянной скорости. Казалось, он чувствовал момент, когда сокол выберет позицию для удара; внезапно он нырнул вниз, чтобы укрыться в кустах, но приближающаяся цепочка загонщиков вновь спугнула его. После трех или четырех попыток найти укрытие на земле он начал уставать, летел все неуверенней и все чаще делал отчаянные попытки укрыться на земле. Загонщики разделились на несколько групп, преследующих разную дичь, выпустили новых соколов. Я увидел, как Бенедикта, заметив какуюто птицу, вылетевшую из зарослей каменного дуба, послала своего короткокрылого ястреба. Он рванулся вперёд, как камень, выпущенный из пращи.

Увлёкшись борьбой между соколом Иокаса и вальдшнепом, мы далеко опередили остальных охотников. Восхитительно было скакать по равнине за слабеющей жертвой. Через полторы мили стало видно, как сокол начал сужать круги, сокращая расстояние до своей добычи. Он водил её, как рыбак водит рыбу, пока та не выбьется из сил. Вальдшнеп, несмотря на усталость, не сдавался и раз за разом взлетал, хотя и с трудом. Сокол снова изготовился к атаке, в чем ему помогала лёгкая перемена ветра. Нацелился и внезапно стремительно упал вниз со скоростью, умножаемой его немалым весом. Слишком поздно вальдшнеп сделал попытку ускользнуть, рванувшись в сторону. Сокол с невероятной силой ударил его — верно, сразу убив. Оба упали на землю одним перемешавшимся клубком крыльев, оставив след медленно кружащихся перьев в поражённом небе. Всадники, вопя и улюлюкая, тут же галопом поскакали к ним. Раскрасневшийся, потный, Иокас сиял.

— Как он использовал перемену ветра! — восторгался Иокас. — Вальдшнеп не мог повернуть против ветра. До чего изящно сделал, а?

День тянулся медленно; было добыто множество разной дичи, и перипетии убийства очень увлекали. Я совсем забыл о синяках, которые набил о седло. Самой долгой и драматичной оказалась, как ни странно, охота Иокаса за самой медленной птицей — болотной цаплей. Невозможно было поверить, что это нерасторопное создание способно перехитрить опытного охотничьего сокола, но так почти и случилось. Цапля показала такую изворотливость, что заставила Иокаса ругаться от восхищения. Хотя в горизонтальном полёте она очень медлительна, но благодаря большим вогнутым крыльям быстро взлетает вертикально, почти как воздушный шар, — сокол же кругами набирает необходимую высоту для решающего удара. Старая цапля использовала это своё преимущество с таким мастерством, что погоня продолжалась несколько миль. Дважды то ли сокол ошибался, определяя расстояние до неё, то ли цапле удавалось уклоняться от удара, поскольку он, промахнувшись, терял превосходство в высоте и вынужден был вновь трудиться, кругами подниматься ввысь, чтобы занять необходимую позицию. Но в конце концов, когда обе птицы уже устали, он нашёл нужную точку и угол атаки, внезапно ринулся на цаплю, и они, кувыркаясь, с криком упали с неба на землю.

Солнце миновало зенит, когда мы прекратили охоту, все группы вновь сошлись на склоне холма, на восточной стороне, где в глухих зарослях находился старый заброшенный мраморный фонтан.

Струя родниковой воды, журча, бежала среди камней, воздух был сладок и насыщен влагой. Здесь мы и расположились на отдых и открыли присланную с катера плетёную корзину со снедью. Прохладная тень обволакивала покоем и располагала к дремоте, и Иокас было уснул, когда прискакал посыльный с катера и сообщил, что его зовут по неотложному делу в город. Иокас тут же вскочил и с вернувшимся к нему чувством юмора пообещал прислать катер обратно, чтобы он забрал нас ещё этой ночью. Мы с Бенедиктой остались вдвоём. Я смотрел, как она ходит среди соколятников, курит сигарету, и моё сердце сжималось от того же чувства, что и тогда, когда она появилась из тумана и подъехала ко мне. Это было чувство тревоги, насторожённости, — чувство, что я ввязался в поединок, в котором моей уверенности в себе или моему самоуважению, возможно, будет нанесен невосполнимый урон. Вздор! — подумал я. И все же в глубине души жгло неодолимое желание идти до конца — казалось, абсолютно ничто не может поколебать его. Глаза мои и душа алчно вбирали её светлую абстрактную красоту, но помимо того существовал некий внутренний императив — словно в этом была моя судьба. Да, я родился для того, чтобы со мной произошла эта невероятная, эта колдовская история. Так что я со спокойствием совершенно счастливого человека ответил утвердительным кивком, когда она сказала: