Плещут холодные волны - Василь Кучер

Явился в полевую жандармерию и Момот, заявив, что он врач, а кроме того, учитель физики и математики. Его тоже поставили на учет.

Все начиналось как будто хорошо. Сестры Горностай должны были встретиться с боцманом Вербой и врачом Момотом.

Глава седьмая

А полевой хирург Павло Заброда еще жил и боролся. Взрывная волна от снаряда, ударившего в самую гущу раненых, швырнула его с высокой скалы на мягкий песок, к самому морю. Тихая волна пробудила его от контузии. Павло пришел в себя, когда на небе уже высыпали большие южные звезды. Он шевельнул руками и ногами, почувствовал в них былую силу. Медленно поднялся на ноги, огляделся вокруг и побрел вдоль берега наугад, разыскивая какую-нибудь тропку, чтобы подняться к Херсонесскому маяку. Но тропки нигде не было. Над его головой на этой огненной, истерзанной земле все громче и явственнее слышалась лающая, отрывистая немецкая речь и отчаянный стон раненых матросов.

— Добей, браток!

— Ох, добей, чтоб я не мучился…

Потом немецкие выкрики стали удаляться, и Павло, перебираясь с камня на камень, пошел вдоль моря в сторону мыса Фиолент; ему казалось, что там еще идет бой наших арьергардных частей. Может быть, туда подойдут этой ночью и советские корабли.

Но корабли так и не подошли. Хирург Заброда остался один. Собственно, он уже перестал быть хирургом. Его сумка с инструментами пропала, когда разорвался снаряд. В пистолете остался последний патрон, врач берег его для себя. Над спокойным морем прозвучит еще один одинокий выстрел, которого на земле никто уже не услышит в этом грохоте и громе. Останется море, черная ночь и большие звезды на небе. И еще там, где-то под Млечным Путем, его Сухая Калина, а в ней грустная и заплаканная мать. Все обещал приехать к ней Павло, да так и не собрался. Взглянул на Млечный Путь и горько вздохнул. Расстегнул кобуру, холодная ручка пистолета неприятно защекотала ладонь. Павло даже вздрогнул, зябко поежился…

Вдруг он увидел у берега шлюпку и возле нее троих. Они быстро вычерпывали из нее воду, как видно собираясь отплыть в море. Павло подбежал к ним, спросил:

— Братцы, куда вы?

— Ты что, не видишь? — глухо сказал усатый. — К партизанам, под Балаклаву…

— А там, наверху, что?

— Там каюк. Конец, — бросил тот, что копался на носу шлюпки.

— Вам будет трудно втроем, шлюпка же на четыре весла. Возьмите меня с собой, братцы, — попросил Павло. — Я врач.

— Врач? — удивленно протянул усатый, сталкивая шлюпку в море и становясь в нее одной ногой.

— Да, врач. — Павло подошел ближе.

Усатый заколебался, но тут прозвучал молодой голос:

— Полундра! Стой, говорю! Пусти врача! Это тебе не ярмарка.

Усатый пожал плечами и протянул Заброде жесткую, мозолистую руку. Обрадованный Павло прыгнул в шлюпку так, что она закачалась на воде.

— Осторожно, — послышался сдержанный и какой-то укоризненный третий голос. — Пошли.

— Пошли! — облегченно выдохнул усатый, оттолкнувшись от берега длинным шестом, похожим на катерный шток.

Шлюпка быстро шла в море, послушно обходя острые камни, торчавшие из воды. Павло присел на корточки у кормы, усатый, почти упираясь ему в грудь коленями, правил. Двое других сидели на веслах.

— Давай, давай! — прикрикнул на гребцов усатый. — Скоро рассвет. Они же засекут нас.

— А вот это видели? Пусть теперь соли на хвост насыплют, — бросив весло, сложил фигу один из гребцов.

— Не хвались, еще напророчишь, — остановил его усатый, и тот сразу умолк, только прерывисто задышал, налегая грудью на весло. Видно, грести ему было тяжело. Его напевный голос с мягким полтавским «эль» словно подтолкнул Павла, он обрадованно вскрикнул:

— Прокоп, дружище!.. Неужто ты?

На скамье, которую матросы называют банкой, рядом с гребцом белел в темноте деревянный костыль.

— Так точно, товарищ капитан медицинской службы, — выпалил единым духом Прокоп Журба, не прекращая грести.

Усатый резко подобрал ноги под банку и уже не так напирал на грудь Павла коленями.

— Да вы перейдите на нос. Тут неудобно, — уже мягче и теплее сказал он.

— Переходите, — протянул из темноты руку Прокоп Журба.

— Да, это дело, — поддержал и третий, отодвигаясь в сторону.

Павло быстро перешагнул обе банки, удобно устроился на носу шлюпки.

— Дайте и мне весло.

— Ха! Весло! Было бы оно, — горько откликнулся усатый. — Сидите уж за пассажира, а утром будет видно, что нам дальше делать…

— А почему за пассажира? — вмешался Прокоп. — Пусть будет как тот моряк на корабле. Он у нас называется впередсмотрящим.

— И ясновидящим? — пошутил третий.

— Нет. Такого у нас нет, ясновидящего. Это у штундов так называются пророки, — хохотал Прокоп. — И у христиан тоже…

— Давай греби, пророк, не трепи языком, — остановил его усатый.

— Даю, папаша, даю, чтоб того Гитлера на вилах подали, — плюнул не в море, а себе под ноги матрос Журба и осатанело налег на весло.

Шлюпка, ведомая усатым, наконец вышла в открытое море. Приближался рассвет, теперь было отчетливо видно, что они обходят Херсонесский маяк, направляясь дальше к мысу Фиолент и Балаклаве, которая чуть виднелась на фоне моря и неба.

На последнем клочке крымской земли еще шел жестокий и неравный бой. Немецкая артиллерия и минометы не стреляли: им негде было развернуться на этом пятачке матросской отваги и смерти. Осколки могли задеть и тех, кто стрелял в горсточку матросов, оставшихся со своим генералом. На море были отчетливо слышны яростные и отчаянные выкрики «полундра» и крепкая матросская брань. И еще был слышен тихий голос баяна, доносивший, словно из-под земли, заветные слова:

Плещут холодные волны,Бьются о берег морской.

Наверное, кто-нибудь из раненых случайно увидел баян возле себя и, забывшись, заиграл среди огня и смерти любимый напев, и тот прозвучал как прощальная песня:

Миру всему передайте,Чайки, печальную весть…

В окопчик полетела связка гранат — и баян замолк…

А Павлу навек запала в душу эта песня: «Плещут холодные волны…»

Занималась заря. Солнце еще было за горизонтом, и на море только-только легли первые сероватые отблески света, но на западе начало сильнее и сильнее разгораться багровое зарево, окрасившее зловещим кровавым цветом море, небо, клочок земли у Херсонесского мыса и даже рыжий дым, клубившийся над маяком.

И тогда в свете этого зарева четверо в шлюпке увидели матросов, последних защитников Севастополя. Павло даже сосчитал их. Сорок девять. Они стояли по пояс в воде в одних тельняшках, с автоматами в руках, лицом к фашистам, которые залегли на высокой скале. Матросы медленно отступали все дальше и дальше в море, яростным огнем прижимая врагов к земле. Фашисты неистовствовали в бессильной злобе, но матросов взять живыми не могли. Враги даже выкатили орудийную батарею, но расстояние было слишком близким, и орудия и минометы не могли вести прицельный огонь. Матросы же не сдавались. Били и били из автоматов, отходя в море, — вот они уже стоят по грудь, по шею в воде, кое-кто начинает захлебываться, но огня не прекращают, высоко вскинув над головой автоматы.

Не в силах сломить их волю, враги ударили кинжальным огнем из крупнокалиберных пулеметов. С двух сторон, с высоких скал. Море стало красным от крови, и легли матросы на каменистое дно, головами к берегу. И никто из них не закричал о спасении, никто не попросил о помощи. Море сомкнулось над их головами, тихо зашумело…

Павло опустился на колени, сорвал пилотку и низко склонил голову. Прокоп Журба и третий, молодой капитан, стояли на коленях спиной к Заброде, и он не видел их лиц. Только по низко опущенным плечам почувствовал их великую печаль и горькую скорбь. Усатый тоже тихо сполз с кормы на колени и все оглядывался, чтобы увидеть гибель последних севастопольских матросов. Время от времени он повторял:

— Вечная память, сыночки… Вечный покой…

Глаза его бегали по лицам трех спутников, словно он спрашивал, можно ли ему перекреститься. Те молчали. И он зашептал себе в усы тихие и неразборчивые слова, словно творил среди моря горячую молитву за упокой погибших матросов.

Павло присмотрелся к нему внимательнее и узнал. Это был тот самый техник-лейтенант, который прятался в порту от бомбардировки вместе с ранеными, доставленными Оксаной. Как же его фамилия? У него тогда было с собой двадцать тысяч рублей — зарплата для всех авторемонтных мастерских. Он, кажется, из Саратова родом? Да, именно так! Его и зовут странно, как персонажей в пьесах Островского. Фрол. Да. Фрол Каблуков. Где же они встретились с Прокопом Журбой?

Фрол заметил внимательный взгляд врача, смущенно кашлянул, крикнул Прокопу:

— Эй там, на веслах, шевелись!