Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке (ЛП) - Форд Мэтью

Сохранение знаний о прошлых страданиях людей, особенно в результате войн и геноцида, имеет социальную функцию, поскольку потенциально снижает вероятность повторения подобных актов. Усилия по сохранению уроков, предотвращающих повторение войны, заставляют общество постоянно обращаться к своему прошлому через акты поминовения. Это представляет собой как форму моральных обязательств, так и социальную деятельность и приводит к тому, что Дэвид Блайт назвал бы "яростью мемориализации" (Blight 2012). В то же время эпоха массовых войн двадцатого века положила начало своеобразному моральному договору о массовом поминовении и преклонении перед идентичностью, наиболее ярко воплотившемуся в начале двадцать первого века в виде памятных мероприятий, посвященных Первой мировой войне. Это привело к целому ряду "бумов памяти", когда общество обратилось к увековечиванию памяти, полагая, что воспоминания о пережитой войне помогут избежать ее повторения в будущем (Huyssen 2000; см. также Winter 1995, 2006; Sturken 1997; Wood 1999; Wertsch 2002; Müller 2002; Simpson 2006).

Радикальная война формируется благодаря ускорению этих мемориальных дискурсов. Результат работы индивидуальной и коллективной памяти в онлайн и офлайн контекстах расколол национальные нарративы о месте войны в обществе. Это привело к изменению того, как общество осмысливает войну, и этот процесс еще больше усложняется, когда появляются транснациональные и глобальные перспективы войны и памяти. Результат расстраивает внимание и способствует политике поляризации, разделения и отчуждения, что еще больше политизирует историю войны. Общества всегда переосмысливали свое прошлое в свете современных потребностей. Однако проблема, с которой сталкиваются общества в XXI веке, заключается в том, что этот процесс больше не находится под исключительным контролем авторитетных фигур в национальном государстве. Вместо этого память о войне открыта для более широких глобальных дискурсов, которые бросают вызов принятым интерпретациям прошлого. В результате, как мог бы сказать Померанцев, мы утверждаем, что история войны как дисциплина ослаблена в эту эпоху постправды или постдоверия с помощью цифровых технологий, в которой "ничто не является правдой и все возможно" (Померанцев 2015).

Что такое радикальное прошлое?

Память более эластична, чем история, поскольку она не является чем-то стабильным или устоявшимся. Скорее, это момент, отношение и реакция на репрезентацию прошлого, которая происходит в настоящем. Каждый раз, когда память переделывается, она становится активной: реактивированным участком сознания, таким, что "это воображаемая реконструкция, или конструкция, построенная из отношения нашего отношения к целой активной массе организованных прошлых реакций или опыта" (Bartlett 1932, p. 213; Brown and Hoskins 2010). Таким образом, воспоминание - это динамичный, образный и, как ни странно, важный аспект того, что значит жить в настоящем. Как таковая, память всегда новая и постоянно возникающая, формирующаяся под влиянием того, что происходит вокруг нас.

Однако проблема, когда речь идет о памяти, заключается в том, что она сразу же растворяется в бесчисленном множестве модификаторов. Действительно, некоторые утверждают, что существительное память в единственном числе не имеет смысла без такого модификатора. Следовательно, память всегда является личной, культурной или коллективной (Roediger and Wertsch 2008, p. 10). Другие предпочитают использовать альтернативные термины, особенно в отношении памяти о войне. Американский историк Джей Уинтер, например, предпочитает термин "воспоминание" термину "память", а философ Элько Руниа утверждает, что существуют "два различных подхода к прошлому, но вместо "истории" и "памяти" полюса этой оппозиции следует называть "историей" и "памятью"" (Runia 2014, p. 4).

Будь то память или воспоминание, но если импульсом является память, то Дэвид Ловенталь предлагает жизненно важное руководство для нынешнего оппозиционного состояния общественного отношения к прошлому. Первый акт - это обращение к прошлому как к убежищу, "как противоядие от нынешних разочарований и будущих страхов" (Lowenthal 2012, p. 2). Второй - это вечное проживание в настоящем, в котором "прошлое имеет все меньшую значимость для жизни, движимой сегодняшними лихорадочными требованиями и удовольствиями". Это обусловлено "склонностью к сенсорным компьютерным играм в сочетании с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, что говорит о том, что здесь и сейчас доминируют сырые ощущения" (Lowenthal 2012, p. 2). Обе эти установки объединяет потеря внимания из-за перегрузки.

Эту схему укрытия и отвлечения можно проследить на примере количества памятных мероприятий, посвященных конфликтам двадцатого века. По мнению Винтер, траектория этого процесса памяти представляет собой серию бумов памяти (Winter 2006), наиболее яркий пример которых можно увидеть в связи с мемориализацией Великой войны. Эта война изначально была отмечена периодами ограниченных и преимущественно частных воспоминаний, отрицания, невысказанной травмы и невоспоминания. Пол Коннертон, например, заявляет:

Были приняты всевозможные институциональные меры, чтобы уберечь этих изувеченных солдат от посторонних глаз. Каждый год поминались погибшие на войне и ритуально произносились слова "Чтобы мы не забыли"; но эти слова, произнесенные с церковной торжественностью, относились к тем, кто уже благополучно умер. К оставшимся в живых эти слова не относились. Вид их вызывал дискомфорт, даже стыд. Они были словно призраки, преследующие совесть Европы. Живые не хотели их помнить, они хотели их забыть". (Connerton 2008, p. 69)

После первого периода скорби впоследствии память о сражениях освещалась в средствах массовой информации и на публичных церемониях. Финалом стало празднование столетнего юбилея в период с 2014 по 2018 год, в рамках которого правительства ряда стран организовали церемонии и мероприятия, посвященные датам сражений, в рамках серии общественных мероприятий.

Помимо Великой войны, в течение двадцатого века мемориализация войны развивалась по циклам памяти. Они не шли с одинаковой скоростью. Винтер, например, выделяет временной лаг между войной середины и конца ХХ века и геноцидом и тем, что он называет вторым бумом памяти в 1970-е годы. Это отражает баланс между "созданием, адаптацией и циркуляцией" памяти, в том числе "когда жертвы Холокоста вышли из тени" и когда широкая общественность была "наконец-то, с запозданием, готова увидеть их, почтить их и услышать то, что они хотели сказать" (Winter 2006, pp. 26-7). В десятилетие, предшествующее столетней годовщине Великой войны, отношения между теми, кто готов обсуждать прошлое, и обществом, готовым слушать, снова изменились. Вместо баланса между производством и потреблением памяти цикл поминовения ускорился и перерос в новое рвение к воспоминаниям, которое, казалось, было полно решимости наверстать упущенное время.

Другие войны проходили аналогичный путь от отрицания мемориалов до чрезмерной экспозиции. Например, после возвращения из Вьетнама раненые и травмированные ветераны были неудобным и очень заметным напоминанием о войне. Они не только напоминали американцам о том, что они проиграли войну, но и олицетворяли сломленный военный и политический статус Америки в глазах всего мира. Как утверждает Коннертон в своей влиятельной типологии семи типов забывания, "немногие вещи более красноречивы, чем гробовое молчание". А в сговорчивом молчании, вызванном особым видом коллективного стыда, можно обнаружить как желание забыть, так и иногда фактический эффект забывания" (Connerton 2008, p. 67). Это обретает публичную форму через мемориализацию (Allison 2019) и заставляет других оспаривать идею о том, что ветераны подвергались остракизму после возвращения из Вьетнама (Lembcke 2000). Однако мифы об общественном конфликте после Вьетнама продолжают формировать современные общественные взгляды. Так, по словам Теда Котчеффа из документального фильма Андреа Луки Циммерман 2017 года "Стереть и забыть" , отношение к некоторым из вернувшихся ветеранов Вьетнама было таким, что "их встречали протестующие с плакатами: "Убийцы детей!". Они забрасывали их мусором и человеческими экскрементами, мертвыми кроликами, куклами-младенцами в крови. Можете ли вы представить, чтобы вас так встречали дома?