Мечи Ямато - Александр Логачев

И пока они эти клинки выдергивали, Артем описал полукруг, взмыл в воздух и в полете нанес два удара ногой. Ему, воздушному акробату, не привыкать размахивать ногами в воздухе. Одному он попал в голову, другому в грудь. «Робингуды» повалились на землю.

Они еще только вставали с земли — один тряс головой, другой растирал грудь, — а Артем уже подобрал дубинку, выпавшую из руки того, кто стал «живым щитом».

— Ну что, «гуденробины», — сплюнул Артем и утер губы рукавом трико. — Подходи на распродажу. Вас двое, я один. У вас меч и кинжал, у меня дубинка. Все по-честному, не так ли?..

... Артем вернулся на поляну в трико, со штанами и курткой под мышкой, помахивая дубинкой. Дубинка была до самой рукояти мокрой, такое впечатление, что ее опускали в ручей или в лужу и от чего-то отмывали. Допустим, от крови.

Ацухимэ сидела на пеньке, задвинутая в ножны катана «Свет восемнадцати лун» лежала у нее на коленях.

Двое разбойников валялись на земле. У первого была отсечена всего лишь голова, у второго — голова и обе руки. Вторым был, ясное дело, длинноволосый ронин. Ацухимэ не смогла отказать себе в удовольствии сперва отсечь руки, которыми он ее касался.

— Почему ты не сказала, что ты из Кумазава? — спросил Артем, одеваясь. — Крестьяне могли бы испугаться, извиниться, расцеловать твои ноги и уйти. Ведь вашу семью знают в этих местах и должны уважать.

— О чем ты говоришь, Алтём! Это выглядело бы так, будто я, женщина из дома Кумазава, у них, жалких грязных простолюдинов, вымаливаю себе жизнь.

— А-а, понятно, — протянул Артем.

— Где остальные? — спросила сестра Хидейоши.

— Спроси я о том у каннуси Ёсицуно, он бы сказал: стали ками и порхают невидимыми мотыльками вокруг нас. — Артем подошел и сел рядом с ней. — Спроси я о том у своего знакомого буддийского монаха, которого звал про себя Поводырь, он бы сказал: переродились в новом теле, стали жабами и пауками.

— Ты их всех убил? — изумилась Ацухимэ.

— Да, — сказал Артем, разглядывая принесенную им с собою обитую медью дубинку. Проговорил себе под нос: — Дубинку я, пожалуй, прихвачу. А то разгуливаю с одним ножиком в кармане, как хулиган какой-то.

— Как ты их убил?

— Ты хочешь знать подробности?

— Да, я хочу.

— Ладно... Значит, подробности хочешь слышать? Изволь.

И Артем ей расписал все, как было. Ничего не преумаляя и не приукрашивая. В кои-то веки был до омерзения объективен.

Ацухимэ слушала его с таким неподдельным, неослабным вниманием, с каким ученики слушают любимого учителя. Артему показалось — она боялась пропустить даже слово. Чем немало, признаться, гимнаста удивила. Что он, собственно, эдакого повествует? Ведь сама только что зарубила двух разбойничков, вроде бы боевых впечатлений ей на сегодня должно хватить сполна. Ан нет, однако...

Артем закончил свой короткий, но героический эпос, замолчал выжидательно. А с Ацухимэ начали твориться прямо-таки поразительные вещи. Она поднялась, в возбуждении заходила по поляне, нисколько не обращая внимания на покойников, обходя их, как какие-то бревна на тропе.

Наконец сестра Хидейоши закончила свои хождения по поляне. Остановилась напротив Артема, шагах в трех от него. Проговорила, опустив голову и глядя на свои гэта.

— Ты знаешь... то, что я тебе скажу, я не говорила еще никому.

Ноги у Артема враз сделались ватными. Если бы стоял — пришлось бы тут же присесть. Сердце заходило ходуном. «Неужели?» — пронеслось в голове. Трудно поверить, но похоже... она хочет... признаться ему в своих чувствах... А что еще?

Оказывается, могло быть и еще. Артем понял это, едва она заговорила.

— Я всегда подозревала, что самурайская этика опасна для самих же самураев. Когда я только заикнулась о своих сомнениях брату, он накричал на меня. Я знала, что мастер Мацудайра выслушал бы меня до конца, но также я знала, что потом он меня высмеял бы. Но ты не самурай страны Ямато и, быть может, ты меня поймешь.

Она переминалась с ноги на ногу, не поднимая по-прежнему головы.

— Я читала книги о деяниях самураев, я, конечно, восторгалась их мужеством, самоотверженностью, презрением к смерти, красотой их поступков, подвигов и смертей, но меня почему-то всегда мучил такой вопрос: что будет, если к нам вторгнутся чужеземцы, не разделяющие самурайские представления о чести? Если ты не знаешь, я тебе скажу — самурайские сражения состоят из множества мелких поединков. Когда два самурая бьются, другие не встревают в их поединок. Все самураи на поле брани заняты тем, что ищут противника выше себя рангом. Большой удачей считается победить самурая намного знатнее себя, потому что тогда они могут получить сюкю-но агэру[47].

Артем слушал эту бурду сквозь какую-то ватную завесу. Когда стало ясно, что он не услышит того, что желал услышать, на него словно упало какое-то одеяло, заглушающее свет, запахи и звуки.

— Теперь представь: на нас напал многочисленный сильный враг, те же монголы. Их представления о чести мне неизвестны, но мне кажется, они не совпадают с нашими. Вдруг они на поле брани не ведут поединков, а нападают скопом на одного или применяют подлые приемы. Пока самураи оправятся от потрясения, пока приноровятся, может пройти немало времени, можно проиграть не одно сражение, и страна за это время может быть захвачена.

Артем же думал вовсе не о проблемах самурайской чести. «Боже мой! — думал он. — Чем занята голова прелестной женщины! Что творится на белом свете!»

— Давай возьмем войну Тайро-Минамото, — продолжала о своем Ацухимэ. — Я знаю, что ты о ней уже много слышал. Во время этой войны некоторые самураи прибегали к помощи твоих знакомых — яма-буси. Они заказывали им подлое и тайное устранение самураев вражеского клана. Подобное достойно всяческого осуждения. Однако, по моему мнению, самураи, не готовые к проискам врагов, заслуживают не меньшего осуждения. И еще одно скажу: иногда, если ты не используешь недостойные приемы против своих врагов, ты можешь проиграть. Но вдруг твоя смерть принесет беду твоей родине? И вот к каким выводам я пришла, Алтём. Может быть, истина лежит не в безукоснительном следовании правилам и вообще не в самих правилах, а в том, во имя чего все делается!

— Да, так. Совершенно с тобой согласен, — деревянным голосом, голосом Буратины, проговорил Артем.

В ответ Ацухимэ подняла на него глаза и ослепительно улыбнулась.

Улыбка. Предназначается ему. Ацухимэ еще ни разу не одаривала его такой улыбкой.

А еще в ее глазах-агатах замерцали искорки. Их тоже Артем прежде не наблюдал.

Словно свежий ветер разогнал над головой тучи. «Нет, все же один из айсбергов, что разделял нас, кажется, растаял, — подумал Артем. — Вот только сколько этих айсбергов всего? И лишь бы эти искорки в глазах не пропали потом...»

Глава девятнадцатая

В ЧАС ЗМЕИ

Ласточка вьется.

Кувырок — и обратно летит.

Что-нибудь забыла?

Две недели спустя в первой половине часа Змеи[48] в город Ицудо со стороны селения Касивадзаки вошли двое: мужчина в низко надвинутой и полностью закрывающей лицо шляпе-амигаса и женщина в дорожном наряде с сумкой за спиной. Из сумки торчал свернутый трубкой соломенный мат. За плечами мужчины покачивался в такт шагам плетеный короб, в котором, судя по тому, как браво и не горбясь вышагивал мужчина, великих тяжестей не было.

Они двинулись по улицам Ицудо. Мужчина впервые попал в Ицудо, но однажды уже рассматривал этот город издали, с горы. Как и тогда, сейчас он удивлялся, что в городе (и не просто в городе, а в главном городе провинции!), в самом что ни есть его центре можно увидеть огороды. Да что там огороды! Рисовые поля встречались в черте города! Гуси стаями гуляли по центру главного города провинции!

Единая застройка напрочь отсутствовала. В некоторых местах дома стояли так плотно друг к другу, словно пытались сдвинуть соседа вбок, а где-то, пока доковыляешь от дома до дома, десять раз можешь помереть от истощения сил.

Тротуаров, конечно, не было. Даже самых примитивных, скажем, сработанных из деревянных плашек. Но, на счастье путников, последний дождь прошел неделю назад, все лужи уже давным-давно высохли, и не приходилось шлепать по чавкающей грязи.

Правда, — подметил наблюдательный путник — в городе имелось некое подобие дренажной системы: повсюду взгляд натыкался на множество мелких канавок, впадающих в более глубокие и широкие канавы. Везде, где дороги пересекали эти канавы, были сооружены мостки. Так что во время ливней ноги, конечно, замочишь и обувку испачкаешь, но точно не утонешь.

Артем вспомнил, что и Москва времен какого-нибудь Алексея Михайловича, не говоря уже про Ивана Васильевича, представляла собой примерно то же самое. Лачуги соседствовали с боярскими хоромами, свиньи бегали по Красной площади, кругом была грязь и непролазность. Город лишь появляется, оформляется, ищет свое лицо...