Осенние визиты - Сергей Лукьяненко

Он закашлялся.

— Кстати, она страшнее всех, Аркаша.

— Ты же говорил…

— Ее религиозная маска? Я дурак, Аркаша. Нет ничего страшнее слепой доброты, замешанной на полной уверенности в своей правоте. Вспомни костры инквизиции и крестовые походы. Она… словно оттуда пришла. Мне надо было понять сразу — ничто не возвращается неизменным. Остается та же самая суть, но — словно меняется знак.

— Это она нас ищет?

— Нет. Она далеко. Военный и писатель — тоже… Это наемник, Аркадий. Но странный наемник…

— Давай позавтракаем.

Визард кивнул. Аркадий Львович подождал минуту, но его двойник не шевелился. Вздохнув, Зальцман вытащил из угла старую сумку из кожзаменителя. Расстегнул заедающую молнию, достал палку колбасы, нож, консервную банку.

— Сколько ты будешь возиться, открывая эти кильки? — спросил Визард.

— Это шпроты.

— Не важно. Сколько минут ты будешь терзать жесть, чтобы добраться до пищи? Сколько раз порежешься соскользнувшим ножом?

— Если я правильно тебя понимаю, — Аркадий Львович выложил продукты на стол, — тебя тревожит наша физическая слабость?

Визард кивнул.

— А на что ты надеялся вчера?

— На союз с одним из Посланников. Любым, чья победа не станет катастрофой. Он мог бы позволить нам… дожить.

— Тогда стоит с ними связаться?

— Если бы кто-нибудь захотел объединится с нами, я бы почувствовал.

— Кому мы нужны.

Визитер кивнул.

— Знание беспомощно, Аркаша. Я могу придумать сотни планов уничтожения Посланников. Хороших планов. Но осуществить даже самый простой из них…

— Будь у нас оружие…

— Тебе не двадцать пять лет, Аркадий. И ты не в Будапеште.

— Хватит напоминать мне! — Зальцман стукнул кулаком по столу. Удар отозвался болью в онемевших от холода пальцах.

— Я не осуждаю. Это ведь и я был… — Визард поднял глаза. — И раскаиваться нам не в чем. Ты верил в правоту коммунизма. Ты видел, что творила толпа на улицах. А откажись ты стрелять — дальнейшая судьбы молодого еврейского диссидента была бы понятной.

— Ее бы просто не было.

— Главное даже не в дряхлости, Аркадий. Мы не можем… без приказа. Без кнута, задающего направление и оправдывающего каждый шаг. Знание, разум — лишь прислуга власти. Такова истина… Давай я тебе помогу.

Он взял у Аркадия нож. Приставил к банке, примерился, ударил по рукояти ладонью. Масло брызнуло на стол.

— А ты пока можешь вымыть руки, — бросил он Аркадию Львовичу. — Не подумай, что я брезгую сам себя, но опускаться не стоит.

4

Анна, тихонько напевая, раскладывала на тарелке бутерброды, припасенные еще вчерашним утром. Как тоскливо ей было тогда, как печально и безнадежно. Теперь все изменилось. Мир был праздником. Мир был светом и радостью. Все вокруг стало понятно и легко.

Как она могла жить раньше?

Она посмотрела на кушетку, где спала Мария. Анна сегодня не ложилась — она бы и не смогла больше уснуть. Но ему… ей… надо было поспать. Она сама так сказала. Ночью, в тишине и покое, приходит истина.

Тихонько, босиком, чтобы не шуметь, Анна подошла к тумбочке, на которой стоял чайник. В очередной раз включила его, присела рядом, терпеливо ожидая, пока Мария проснется. Замерла, не отрывая взгляда от лица на подушке. Там можно было сидеть вечно.

Мария шевельнулась. Приподнялась, посмотрела на нее, улыбнулась.

Анна почувствовала, что мир вокруг словно сжался в один центр — в этот взгляд, в эту улыбку. Все краски мира соединились воедино.

— Доброе утро, — прошептала она.

— Доброе утро тебе, сестра, — Мария выбралась из-под одеяла. Потянулась, озорно улыбаясь Анне. — Прохладно, правда?

Анна кивнула.

КАК ОНА КРАСИВА… КАК ЧИСТА…

— Ты сейчас съездишь за одеждой для меня, — сказала Мария. — А что-нибудь свое мне оставишь, чтобы не было слишком заметно…

Торопливо стянув через голову кофточку, Анна протянула ее Марии. Подумав мгновение, начала снимать колготки.

— Хватит, — решила Мария. — Только ты поспеши. Возьми такси.

Анна послушно закивала. Посмотрела на стол, потом на Марию — с жалобной улыбкой.

— Спасибо, я поем, — Мария натянула колготки прямо на голое тело, стала надевать кофточку. Анна с трудом оторвала от нее взгляд. Прошептала:

— Прости…

— За что, Аня? Ничего нет постыдного в красоте. И ты красива, ведь ты — это я.

Анна замотала головой. Конечно, она была благодарна за эти слова. Но она ведь понимала — не в ней свет… не в ней спасение мира. Она лишь бледная копия, черновик, с которого сотворено чудо.

— Все хорошо, да? — спросила она.

Мария вздохнула. Анну словно резануло ножом от этого вздоха.

— Один из пришедших уже рядом. Он пришел со своим двойником, и оба они хотят моей смерти.

Анна вздрогнула.

— Не бойся, — твердо сказала Мария. — Я могу постоять за себя. Верь.

— Я верю…

— Сейчас ты сходишь домой, — повторила Мария. — Я дождусь тебя.

Шедченко сидел на кухне. Сестра суетилась, собирая что-то на стол.

— Я звонила утром, доктор сказала, что Саше гораздо лучше. Что опасность миновала… — она торопливым, привычным движением вытерла глаза.

— Ты уж извини, так нахально тебя сорвала… я ужасно испугалась. Сам знаешь, кроме как к тебе… — она вновь всхлипнула.

— Перестань, Таня, — Шедченко досадливо поморщился. Ох как не любил он этих бабских причитаний — самообличительных и укоризненных одновременно. «Ты один в люди выбился, ты мой защитник…» — Давно мне надо было приехать. Уже забыл, как ты выглядишь.

Татьяна закивала.

— Сейчас, покушаешь, и пойдем…

— Танюша… — Николай запнулся. — Прости… ты помнишь, как я родился?

Сестра растерянно посмотрела на него.

— Ну… мне семь лет было… помню, как тебя из роддома принесли.

— Таня, у меня не было брата?

Татьяна молчала, замерев.

— Говори.

— Откуда ты узнал?

Шедченко почувствовал облегчение. Замешанное на злости и непонимании. И все же это было уже не так страшно… не так чудовищно-ненормально и неисправимо, как «эксперимент»…

— Его воспитывал отец? Так? Почему вы мне не говорили?

Сестра замотала головой.

— О чем ты, Коля? При чем тут отец? Костик умер, ему еще года не было.

КОСТЯ…

— Мой брат?

— Наш брат…

Николай смотрел на сестру несколько мгновений, потом уточнил:

— Мой брат-близнец?

Лицо Татьяны выражало полное непонимание.

— Нет, о чем ты? Он был на два года тебя младше. Ты не помнил… а мама так горевала. Я старалась ей не напоминать, и тебе не говорила, когда ты подрос. Сама почти забыла… прости, Господи…