Теранезия - Грег Иган

Во второй половине дня начался ливень, но деревья на обочинах неплохо от него укрывали, а рюкзак был водонепроницаемым. Он продолжал идти на север, прочь от отеля. Землистый запах воздуха во время дождя заразил его какой-то странной ностальгией, смешанной с разочарованием, и он не мог решить, что именно ему напомнил этот запах: Калькутту, остров или сам Дарвин.

Ответ нашелся через несколько минут, когда дорога привела к больнице. Он стоял под дождем, глядя на вход. Он ни за что не узнал бы здание только по внешнему виду, но был уверен, что бывал здесь раньше.

Роды у матери начались поздним вечером и продолжались уже восемь или девять часов. Его уложили в кроватку где-то достаточно далеко от родильной палаты, чтобы его не беспокоил шум, и он заснул, предполагая — со смесью обиды и благодарности — что пропустит все. Но утром его разбудил отец и спросил: «Хочешь посмотреть, как родится твоя сестричка?»

И хотя тяготы родов сами по себе и беспокоили его, даже страдания матери не смогли полностью отвлечь его от самого удивительного явления из тех, которым он был свидетелем. Двум клеткам, которые тела его родителей могли потерять так же легко, как чешуйки кожи, удалось вместо этого вырасти в совершенно новое человеческое существо. То, что это случилось внутри его матери, очевидно, не обошлось для нее без последствий, но что еще больше поразило Прабира, чем осознание того, что и сам он появился таким же удивительным способом, так это то, что и сам он был создан из ничего, кроме воздуха, пищи и наследственного материала, так же, как и этот ребенок создавался на острове, у него на глазах, месяц за месяцем.

Он уже давно поверил и принял версию родителей о том, как рос он сам. В их трактовке он вовсе не являлся шариком в форме ребенка, разбухающим от пищи, а то, как он рос, больше напоминало то, как растет город, с его зданиями и улицами, которые постоянно изнашиваются и перестраиваются. Огромный набор шаблонов внутри него использовался, чтобы из каждого крохотного кусочка переваренной им пищи собрать молекулы, необходимые для восстановления, перестройки и развития каждой части его тела. По рекам гуще патоки громадный флот микроскопических курьеров перевозил кристаллические строительные леса, проходя сквозь охраняемые ворота, чтобы доставить материалы туда, куда нужно.

Все это было удивительно и весьма тревожно, но он всегда избегал доводить эту идею до логического конца. И только когда появилась Мадхузре, глядя на комнату, полную лиц и света и ничего еще не понимая, что, как он знал, она никогда не вспомнит, Прабир увидел вдалеке точку, где растворялись его собственные воспоминания. То, что он узнал о ней из личного опыта, в той же степени относилось и к нему: когда-то он вообще не существовал. Он был воздухом и водой, удобрениями и растениями, туманом из безымянных атомов, разносящимся по Индии, по всей планете. Даже гены, использованные, чтобы построить его, были разделены до последнего момента, будто пиратская карта острова сокровищ, который еще только предстоит создать.

Пока мама баюкала новорожденную, отец стоял на коленях рядом с кроватью, целуя их обеих, смеялся и всхлипывал, вне себя от счастья. Прабиру стало легче от того, что мама больше не бьется в агонии, и он был поражен своей новорожденной сестрой, что не помешало ему задаться вопросом, а что же она такого сделала, чтобы заслужить все это обожание. Ничего такого, чего не сделал и он сам. И так будет всегда: какой бы не по годам развитой она не стала, у него слишком большая фора, чтобы его обогнать. Его положение было недосягаемым.

Если только он не исходил из неверных предположений. Он всегда считал, что каким-то образом заслужил любовь родителей, но что, если отношение к его сестре доказывает, что ты начинаешь жизнь не с чистого листа, не имея, ни заслуг, ни вины, а с безупречной репутацией, которая может только ухудшиться? В этом случае лучшее, на что он мог надеяться, так это не съехать ниже, в ожидании, пока она опустится до его уровня.

Он немедленно устыдился таких мыслей, и хотя этого оказалось недостаточно, чтобы приглушить его ревность, он тут же решил, что такие его чувства никогда не коснуться Мадхузре. Если родители будут отдавать предпочтение ей и тогда, когда уляжется вполне понятная буря эмоций, вызванная ее рождением, то это будет целиком их вина. Понятно, что она здесь ни при чем.

Девятнадцать с половиной лет спустя Прабир уже не был уверен, что все эти мысли действительно посетили его в родильном отделении. Он не доверял воспоминаниям о внезапных откровениях или решениях — казалось более вероятным, что они пришли ему в голову в течение следующего месяца, а затем он имплантировал их в воспоминания о рождении. Он, тем не менее, почувствовал отвращение к себе, при мысли о том, как расчетлив и самодоволен он был, каким бы абсурдным не казалось судить себя задним числом по взрослым стандартам. И в каком-то смысле нельзя было сказать, что он далеко ушел от этой своей детской перспективы: он все еще не доискался причин родительской любви к нему.

На одном уровне это совершенно не казалось загадочным: забота о собственных детях была так же необходима, как и любые другие стимулы воспроизводства и выживания. Возможно, старание вырастить детей — как старание добыть пищу или найти себе пару, но конечный результат определенно приносил удовлетворение, как еда или секс или был совершенно само собой разумеющимся, как дыхание.

Единственная проблема в том, что все это чушь. Даже если сбросить со счета отклонения, имеющиеся у огромного числа родителей, которые никогда не были близки к этому идеалу, ничья любовь не бывает безусловной. Дети из-за своих действий могут обрести или потерять расположение родителей, та же, как и любой посторонний. Может ли сама возможность отказа быть настолько хорошо настроена естественным отбором, чтобы увеличить шансы ребенка на выживание, привив тому надлежащий моральный кодекс? Или все это работает в тысячу раз тоньше? Человеческие родители — не пучок рефлексов, за которые можно подергать — каждое их решение рождается в муках. И все же, сколько не размышляй и не обосновывай то, что тебе хочется, скрупулезно планируя разветвленную сеть последствий, которые могли бы и не произойти, не действуй ты опрометчиво, в конце концов ты все равно должен решить, что было правильным, и пробным камнем для этого, как и для всего остального, останется внутреннее чувство.

Феликс сказал бы ему, что все это не имеет значения, как бы увлекательны не были попытки обосновать все научно. В конце концов, мы такие, какие мы есть, независимо от того, как мы такими стали. Но очень непросто успокаивать себя этой мантрой, когда ты облетел полпланеты, не совсем понимая зачем.