Адам и Ева - Ян Козак

Наконец я очутился на улице. Некоторое время стоял под дождем и ветром. Начиная с полудня — а может, и с самого утра — дождь лил как из ведра. Теперь уже смеркалось.

Вымокнув до нитки, я сел в машину, но мотор заводить не стал. Никого не хотелось видеть, хотелось побыть одному… Так вот я сидел и курил — сигарету за сигаретой. Сидел долго, уставившись в пустоту.

Ева. Ева и наступающая ночь.

Меня трясло. Она там борется за жизнь, а я тут сижу как истукан. И почему только все это должно было выпасть на ее долю? Второй раз судьба посылает мне такое испытание. Однажды я так же вот ждал… (А может, это случилось со мной в какой-то иной жизни?) Но теперь я помню только о Еве. И вообще — была ли у меня до нее другая женщина? Наверное, она единственная, и не от этого ли такая страшная пустота и беспросветность вокруг?..

Черная глубокая пропасть! Нет, нет, я не могу допустить такой трагедии!

Ах, да. Томек и Луцка. Совсем позабыл. Надо ехать.

Дети бродили как неприкаянные. Тень страха и тоски падала и на них. Я попытался их успокоить, но тревога была слишком сильна.

Ужин. Несколько ломтиков ветчины с хлебом, чай. Малыши ели мало, весь вечер были подавленные, присмиревшие. Ева не шла из головы. Она была тут, рядом с нами. Со всеми… Ну вот, наконец-то дети отправились спать.

А Ева осталась со мной.

Она была во всем, до чего бы я ни дотрагивался, на что бы ни глядел. Она заполняла собой всю комнату, возникала возле пустых тарелок и чашек, что оставались неприбранными на столе. Вот тут она помогала Томеку и Луцке делать уроки. Тут она когда-то кормила маленькую Луцку грудью. Располнев, все боялась, сумеет ли сбросить лишний вес. Но была счастлива.

Вот кресло, где она сидит по вечерам, поджав под себя ноги, и смотрит телевизор или читает — пока книга вдруг не выпадет у нее из рук. Смутившись, с трудом разомкнув смежившиеся веки, смеется над собой… Здесь на тахте лежал Томек, когда сломал на лыжах ногу; ему не хотелось оставаться в своей комнате одному. И она сидела рядом, пока мальчик не засыпал.

А прошлое рождество! Была слякоть. Но украшенное игрушками, свечами, искрившееся бенгальским огнем деревце, как всегда, стояло в углу у окна. Ева нетерпеливо ждала, когда дети развернут подарки. Просто не могла нарадоваться их радости… А потом стала смотреть подаренное ей. Мыло и духи от ребят!.. Рисунок от Луцки… Вот в руках у нее последний сверток, небольшой, перевязанный ленточкой… И снова удивительным волнением дрогнули ее губы. То было янтарное колье с узором из мелких листочков древних хвощей, прозрачное, как пронизанный солнцем день. Миниатюрная картинка на золотой цепочке, в тонкой золотой оправе.

На Еве было платье цвета морской волны, с глубоким вырезом. Я видел ее лицо, когда она, подойдя к зеркалу, прилаживала украшение на открытой шее. Золотистые его узоры закрывали почти весь вырез, ложась на высокую грудь. Ожерелье нравилось ей, она вся светилась счастьем. Вот повернулась ко мне… Взволнованная, тронутая вниманием, она была неотразима… Тех чувств, что отразились на ее лице, того выражения любви, которое увидел я, самой ей не могло показать ни одно зеркало…

Я ёжусь. Трудно смотреть на вещи, среди которых она порхала, вернувшись с работы, вглядываться в пространство, где мы жили все вместе. И вдруг — ничего из того больше нет, только болезнь и муки. Ее отчаяние, беспомощность и одиночество. Поистине, вообразить Еву страдающей — нет сил.

Не знаю, как я очутился в саду.

Темно. Дождь хлещет в лицо, ветки деревьев извиваются, словно уплывая куда-то. В саду терпко пахнет мокрыми опавшими листьями. А у меня во рту и на губах горечь, по спине бегут мурашки. Ветер и дождь. Я бросаюсь им навстречу. Хоть какое-то движение! — говорю себе.

Нет, не от Евы я убегал. От нее мне бежать некуда, даже если захочешь. Она неотлучно со мной. Теперь в голове — иные воспоминания, перед моим мысленным взором иные картины, все мелькает, как кадры кино.

Отпуск в Татрах. Мы с Евой взобрались на Польский хребет. Чистое небо. Неподалеку, скользя по остаткам снежного наста, скачут серны… А прямо против нас, над скалистым уступом, поднимается слабой струйкой туман. Набухает, будто джинн. И секунду спустя заволакивает небо. И вдруг на землю стремительно обрушивается ледяной дождь…

Под проливным дождем, по скользким каменьям скатываемся в Беловодскую долину; промокнув до костей, состязаемся с непогодой. На турбазе перед Лысой Поляной Ева выжимает блузку и лифчик. А в глазах искрится смех.

Рассвет… Это уже в другое время. Тогда она носила Луцку. Утро. Я бужу Еву. Она ворочается спросонья, потом перекатывается на другой бок, показывая мне спину. Наклонившись, я подношу к ее носу пучок вызревшей земляники. Некоторое время она дышит спокойно, но постепенно дыхание углубляется, она чувствует аромат ягод. Глаза все еще закрыты, но она вслепую, полураскрытыми губами объедает ягоды одну за другой. С наслаждением потягивается.

— Хочу еще. Больше нет? — взглядывает она на меня. И вдруг поднимает обнаженные теплые руки и, опьяненная сладостным пробуждением, раскрывает мне свои объятья. Знает, что я… Я ложусь рядом. «Можно?» — «Нужно, глупенький».

А вот слышится резкий крик, и я вижу ее рассерженное лицо. Она только что застигла на месте преступления одного из тех бездельников, с которыми нам потом пришлось расстаться, — он перекидывал через забор третий куль с химикалиями, которыми обязан был удобрить почву под персиками и вишнями. Ева сама, лично, скрупулезно отмеряла дозы; удобрений было мало. Негодяй пытался что-то мекать в свое оправданье, но потом обреченно махнул рукой. Знал, что все напрасно. Ева, распалясь от ярости, ведет его ко мне…

А вот мы купаемся и загораем на морском пляже под высоченными вершинами Кавказских гор… Ева выходит из морской пены, вся в каплях воды… По древней каменистой дороге, крутыми зигзагами вьющейся меж отвесных скал, мы поднимаемся высоковысоко, к отливающему бирюзой озеру Рица. Обратно возвращаемся вечером.

Знакомимся с местными кушаньями. Пьем здешнее вино — темно-красное, сладковатое, такое густое, что язык вот-вот прилипнет к нёбу… Долго любуемся закатом солнца, золотыми полосами, мерцающими на голубовато-зеленой поверхности моря. А вот и дельфины, они то и дело выпрыгивают из воды, меж тем как солнце на горизонте, теперь уже кроваво-багровое, опускается в глубины моря.

Вот мы танцуем на паркетной площадке, в тени платанов. Я прижимаю к себе ее гибкое, благоухающее морем, чудно загоревшее тело. Кровь в ней бурлит. Я знаю, так вспыхивает желание. Я расплачиваюсь, Ева вытряхивает из туфли камушек. Проходивший мимо волокита попытался облапить ее за бедра. Вздернув голову, она с размаху бьет наглеца каблучком туфли по лбу. Я проталкиваюсь к ней, но она уже смеется:

— Все нормально. Оставь его. Видишь, испарился. — И показывает мне острый каблучок.

— Пойдем. — Она переходит на шепот. Этот ее жаркий шепот обещает и требует…

Блаженное успокоение. Ева вынимает из граната темно-красные, соком залитые зернышки, набрала полную тарелку. Во взгляде лукавство и истома, она проникновенно и в то же время расслабленно нашептывает:

— Мне бы хотелось всегда любить тебя, как теперь. Проглотить всего, без остатка…

— Вот тебе еще один гранат, — отвечаю я, отыскивая самый крупный плод. Она улыбается. И вдруг, ни с того ни с сего, погружается в печаль и произносит со вздохом:

— Жалко, что нет Луцки и Томека.

Картины мелькают одна за другой, возникая и пропадая; дробятся и скачут, перекрывая друг друга.

Я снова проникаюсь ее страданием. Несчастный, жалкий, изнемогший, совершенно обессилевший, лежу на ее больничной койке. Страдаю и мечусь, переживая ее муки. Внутри все содрогается, стучат зубы — настолько изматывает меня горячечный жар в крови… Теперь надо мной склоняются врачи, и мое тело, готовое раскрыться и выпустить на волю новую жизнь, вдруг разламывается, как пустая скорлупа.

Я проклинаю сад. Треклятое яблоко! Неужели так было суждено? Ну почему не вымерзли цветы?..

Я ругаюсь вслух — хоть какая-то разрядка. Вновь прихожу в ярость и снова обливаюсь слезами…

…Снова и снова отгоняю от себя эту горестную, немыслимую картину. Какое это все-таки чудо, что мы живем! И что было бы, не появись на свете ни я, ни Ева, не стань мы такими, какие есть…

Передо мной — моря пролитой крови. Войны, бессмысленные убийства, на смену им идут голод, чума и прочие эпидемии, пепелища и разбой, набеги и буйство наводнений… Черепа, воздетые на кол; костры, на которых безумцы в сутанах спалили во имя господне сотни тысяч мужчин, женщин и детей. Я представляю себе эту бойню с той минуты, как человек впервые взял в руки палку, до разрывов бомб, которые уже унесли сотни тысяч жизней и готовы уничтожить жизнь вообще. Во мне воплотилось все страдание мира, и я говорю себе: ведь если бы несколько тысячелетий назад хотя бы одного из моих или Евиных предков поразил удар копья или скосило эпидемией чумы, не было бы теперь ни ее, ни меня. «И разве это не чудо, что мы живы? — вновь и вновь повторяю я. — Нет, она не смеет уйти. Возможно ль, чтобы я ее потерял?» Так я и провел всю ночь, не раздеваясь и не сомкнув глаз. Сижу в кресле и отхлебываю горячий черный кофе. То и дело встаю — проверить, все ли в порядке с аппаратом, лежит ли трубка на рычаге. Вздрагиваю, когда в комнате Луцки звенит будильник. Пора готовить детям завтрак, но я не в состоянии, не могу. Сижу и жду…