Игра с огнем - Мария Пуйманова

Одна из прелестей жизни — рассказывать внимательным слушателям о пережитом, и Еленка предалась этому удовольствию от всей души. Кто лучше матери умеет слушать своих детей, кто лучше стариков выслушает молодежь, когда она, постранствовав по свету, возвращается в покинутое гнездо? У Еленки не возникало ощущения, что она хвастается; она понимала, что мать отождествляет себя, с ней так же, как она себя с Митей, а отец жадно поглощает вести из Советского Союза. Еленка не знала, с чего начать. Она рассказывала отцу о том, как уверены в себе советские рабочие. Они очень скромны, не рисуются, и у них непоколебимое чувство собственного достоинства. («Счастливые люди, — с горечью подумал Станислав. — А если парень не нравится девушке? Разве это не оскорбляет его достоинства? Человек ведь гораздо сложнее, чем думает Еленка, уж слишком она все упрощает».) Рабочий, изготовляющий там самый ничтожный винтик, знает, что это совершенно необходимо и что он создает историю вместе со всеми, в этом все дело. Господи, что она несет! («Елена! Мне ни к чему твои прописные истины!») Ну-ка, попробуй позаимствовать у нее эту невинную радость: она сейчас рассказывает матери о киргизках и о том, как в соцгороде их приучали к чистоплотности. Сделали такой опыт. Дали киргизкам коммунальный домик. Киргизки переехали, перепачкали все, что было возможно, бросили дом в таком виде, как будто там черт воевал, и ушли к Тонику на работу. Вечером вернулись — домик, как игрушечка, все на своем месте. И киргизки все это опять в одну минуту перемазали и расшвыряли, не дай бог. Но им нарочно никто ничего не говорил, не сердился, не напоминал. И никаких лекций по гигиене, ни-ни. Это было бы преждевременно. Только и дела было, что убирать за ними. Тянулось это довольно долго, примерно около месяца. А в один прекрасный день вернулись эти милые киргизки с завода, а дома у них тот же хлев, какой был перед уходом. Они были совершенно озадачены. Сначала они ругались, потом принялись советоваться. И вдруг — это надо было видеть! — все собрались — и в кооператив за мылом, и к соседкам за щетками. С тех пор…

Боже, какое дело Стане до Елениных киргизок? Его интересовала только одна женщина — Власта, из-за нее одной у него было столько забот. Ему все время кажется, что Власта нисколько не огорчилась, когда он отказался прийти сегодня к ней, так как должен был по настоянию матери провести вечер со Скршиванеками. А что получилось? Скука и мученье.

Тоник заметил, что Станислав упорно молчит, в то время как Елена упивается обществом родных, и постарался перевести разговор на другую тему:

— Ну, а что нового в театре? Я слыхал, что вы теперь лучший театральный критик.

— Вы слышали, вероятно, от мамы, — ответил Станислав со страдальческой улыбкой, — для нее мы все — знаменитости. Да, да, серьезно. Не будем об этом говорить. Я уже бросил рецензии. Бессмысленное занятие.

«Милостыня!» — подумал он, как мальчик, и почувствовал себя еще более чужим среди этих людей, разгоряченных водкой. Он физически ощущал, что весь похолодел. Теперь уже нельзя подняться и сказать: «Извините, мне нужно быть в театре». Больше уже было не нужно.

Нелла выручила сына, спросив, не болит ли у него голова. Сейчас она, по-видимому, сожалела, что удержала его дома. Воспользовавшись предлогом, он взял у Елены порошок, простился со всеми и вскоре после Мити ушел к себе в комнату. Елена проводила его взглядом.

— Что со Станей? — спросила она, когда за ним захлопнулась дверь. — Мы его чем-нибудь обидели?

Гамза только рукой махнул.

— Это целая история, — шепнула мать. — Не говори при отце. Его это сердит.

И пока Тоник рассказывал Гамзе, с каким пытливым интересом советские рабочие изучают технику — рабочий класс в Советском Союзе моложе нашего, — да, они ведут себя как чудесные дети, но скоро нас перегонят, — Нелла поверяла Еленке все, о чем она догадывалась и что слышала о Стане и Тихой. Станислав об этом не упоминал никогда. Он очень удивился бы, узнав, что матери все известно.

— Разумеется, она для него стара, — закончила Нелла.

— Кто из нас не заблуждался! — весело бросила Еленка, вспомнив свою глупую улецкую историю с Карелом Выкоукалом. — Это пройдет.

Ей было особенно приятно, что мать разговаривала с ней, как с равной. Во времена девичества этого не было, о нет! Даже после того как Елена стала врачом, действительно знающим все житейские тайны. Мать признала ее по-настоящему взрослой только с тех пор, как родился Митя. Теперь они как сестры, у обеих есть дети. И о ком им беседовать, как не о сыновьях? О Стане, о Мите, о новом доме. Еленка только теперь вьет гнездо. Какое счастье, что Нелле удалось найти квартиру в том же доме, через коридор. Высмотрела все-таки! Старик доктор — почтенный, пожилой человек, живший напротив, — получив пенсию, благоразумно перебрался в деревню. Еленка пришла в восторг оттого, как красиво мать обставила квартиру мебелью и картинами, взятыми из Нехлеб. Картина, изображающая охотника и лисицу, висела в приемной — ружейный ствол на ней и до сих пор дымится, а на снегу по-прежнему истекает кровью лиса. Дочь хвалила, а Нелла краснела от ее похвал. Девочка смягчилась, сделавшись матерью. Она стала душевнее. Еленка торопится как можно скорее начать прием в кабинете старого врача: она будет лечить детей из поселка безработных и маленьких пациентов с бржевновских крутых ступенчатых улочек. Она любила свою профессию врача и чувствовала в себе столько сил! Особенно ей хотелось помочь профилактикой. Она многому научилась в Советском Союзе, и у нее уже есть план, который она предложит отделу социального обеспечения. А Нелла будет с Митей, — если бы она могла таким путем избавиться от конторы! Целые дни проводила бы с Митей. Ведь дом мало-помалу теряет свой уют, если в нем нет ребенка.

Елена насмешливо посмотрела на нее.

— Ты еще пожалеешь, мама. Митя — сущий бесенок!

— Ты ужасно напоминаешь нехлебскую бабушку, — перебила ее Нелла.

Они давно не видались, а после долгой разлуки в человеке бросается в глаза то главное, чего раньше ты не замечал из-за чрезмерной близости и что становится опять неуловимым, когда вновь к нему привыкнешь. Как странно: если Нелла начинала разбирать Еленку так, как это любят делать женщины, — черточку за черточкой: нос, глаза, рот, — то ничего напоминающего старую пани Витову в лице дочери не было. Но сходство обнаруживалось в манере смеяться, в выражении лица, в интонации и быстрой походке, в проворстве, в энергичной хватке, с какой Еленка бралась за всякое дело, ну, словом, в том огоньке, который горит в человеке. Ну, вылитая покойница! И Барборка это приметила, она уже примирилась с приехавшими. Чем старше становится Барборка, тем упорнее она сопротивляется всяким новшествам и год от году все строже командует Неллой. Но это золотой человек. А прабабушка! Еленка засмеялась. Когда они прощались перед отъездом, Еленке пришлось сдерживаться, чтобы не распустить нюни. Эта разлука казалась ей похоронами. А прабабушка-то! Я простилась с ней навеки, а она живет себе да живет. Она способна поспорить с самой смертью. Еленке это нравилось. Интересно, что она скажет, когда я приведу к ней Митю?

Жизнь шла вперед, открываясь во всем своем многообразии. Это было такое приятное ощущение! Они говорили о самых обыденных вещах, стряпали и шили за этими разговорами. Гамза называл эти разговоры где-то пойманным словом штуковка, значение которого для него осталось навсегда темным. Но то, о чем они говорили, было не так уж важно. Все эти разговоры питались живыми соками, их окружал майский воздух, и они распускались соцветиями слов. Пускай рассуждали о том, где достать в Стршешовицах овощи для Мити, но как у песенки есть мелодия, так и в этих простых словах заключался еще и другой смысл. Для дочери это значило: «Я наконец дома», для матери: «Слава богу, вы опять здесь. Слава богу, вы все со мной». Гамза в шутку назвал это «системой наседки».

— А я не говорила тебе, Еленка, сколько хлопот доставил мне отец с этим Лейпцигским процессом? Натерпелась я за него страху.

— Ну, Димитров у нас, в Советском Союзе, — ответила Елена, вставая, и перешла из женского уголка к отцу и Тонику. — Это дело дало осечку, не так ли, папа?

Мужчины были поглощены своей беседой.

— …то, что ты получил место на «Аэровке»,[37] это очень показательно, — услышала Еленка слова отца. — Как только что-нибудь готовится, безработицы как не бывало. Ты что, девочка?

Стоило только Гамзе заговорить с Еленкой, как голос у него смягчился. Да, дочка у него удалась! И для Еленки отец был настоящим героем. Правда, папа приходил в ярость, когда у него не ладилось дело с запонкой от воротничка или когда он засовывал куда-нибудь книгу. Горячность отца всегда немного смешила Еленку, немного мучила, и она старалась не думать об этом. Но зато как спокоен и чуть насмешлив был он, когда однажды под вечер к ним пришли жандармы с сыщиком и, к досаде и испугу мамы, стали рыться в ящиках стола Гамзы. Это спокойствие очень нравилось Еленке еще в детстве. Однажды — она тогда ходила в школу — папа должен был уехать, как говорили, в Остраву, но не смог проститься с детьми. Когда она пришла в класс, девочки пристали к ней: «Твоего папу посадили? У нас об этом говорили дома». Еленка вышла из себя: «Неправда! Мой папа не может сделать ничего плохого!» — и рассорилась с подругами. Дралась она всегда отлично. Случайно обе стороны были правы: Гамзу присудили тогда к тюремному заключению за агитацию во время остравской стачки. Сейчас он должен был подробно рассказать дочери о Лейпцигском процессе и о безвинных подсудимых. С медицинской точки зрения ее интересовал и ван дер Люббе. Судя по тому, что она тогда читала о нем — о его апатии, односложных ответах, и судя по его характерно опущенной голове на фотографиях, которые ей пришлось видеть, — у него, очевидно, был хронический энцефалит. Таких хроников на свете больше, чем полагают. Известно также, что больные энцефалитом обладают преступными наклонностями. Но это ведь заочный диагноз. Только догадка. Во всяком случае, на снимках он производил впечатление тяжело больного.