«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф

На высоте 8400 метров «спитфайры» могли разворачиваться с удивительно маленьким радиусом. Мы, с другой стороны, в разреженном воздухе на этой высоте должны были выполнять каждый маневр с осторожностью и на полной мощности, чтобы не потерять управление.

В радиоэфире царил полнейший хаос. Смесь сообщений и восклицаний внезапно превратилась в один непонятный и пронзительный крик. Я был рад, что мог видеть свое звено – Штрадена, Бахманна и Бернхарда, – которые сохраняли позицию позади меня. Группа Фрейтага, очевидно, схватилась с истребителями эскорта. Именно она грохотала в наушниках: «Смотри вверх, ручку на себя» или «Йохен, он у тебя на хвосте – берегись!».

Не было никакого рационального объяснения моему решению атаковать, когда я увидел два «спитфайра», летевшие ниже меня. Возможно, опыт прежних подобных ситуаций подсказал мне, без необходимости размышлять, что я был в идеальной позиции, – я имел преимущество в высоте и приближался со стороны солнца. Я не помню, информировал ли остальных о своем намерении, но сам внезапно перешел в крутое пике со стремительно растущей скоростью. Контуры обоих моих противников уже появились в прицеле. Ведомый, однако, как будто услышав крик предупреждения, резко отвернул в сторону и ушел вниз по левой крутой спирали. К этому моменту и его ведущий вышел из моего прицела.

Без колебаний – это было против всякого здравого смысла – я решил довести бой до конца. Не было времени, чтобы оглянуться. Бахманн должен был быть позади меня, если следовал за моими маневрами, как и было предписано. Во время разворота с крутым креном ускорение с силой вжало меня в парашют, шея ныла, поскольку я пытался удержать противника в поле зрения. Глубокий вираж заставил выпустить закрылки, в то время как вибрация ручки управления указывала на то, что самолет на грани срыва в штопор.

Метр за метром я приближался к «спитфайру». Он появлялся в моем прицеле и снова исчезал. Я перевел гашетку стрельбы в верхней части ручки управления в положение «огонь». Еще один полный круг, и затем, возможно, я смог бы прочно зафиксировать его в своем прицеле. Словно одержимый, я мчался на этой карусели, конечной стадии воздушного поединка. Мне не надо было волноваться о том, что сзади или сверху – Штраден, Бахманн и Цан, конечно, прикроют меня, а также целая группа истребителей.

Раздался глухой удар по фюзеляжу, и я вывернул голову, оглядываясь. Посмотрев мимо бронезаголовника, я увидел «спитфайр», который выходил из крутого разворота в нескольких метрах позади. Дымные следы его трассирующих пуль тянулись ко мне, словно пальцы. Мой двигатель сильно застучал. Пули с ужасным треском разбивались о бронепластину позади моей головы. Кабина немедленно заполнилась запахом кордита. Стрелял он чертовски хорошо! Словно во время тренировочного полета, я вышел из сектора обстрела, сделал переворот через крыло и вошел в вертикальное пике. Замерев в кресле, я чувствовал себя почти одним целым со своим самолетом, выполняя классический маневр ухода из-под удара. Это была крутая спираль к земле, похожая на водоворот. Мои глаза почти отстраненно следили за неистово трясущимися приборами, показывавшими неисправность двигателя. Управление зловеще потяжелело, когда обтянутые тканью элероны начали подниматься, словно воздушные шары, фактически провоцируя сваливание в неуправляемый штопор. Вытекавшая охлаждающая жидкость покрыла лобовое стекло молочной, непрозрачной пленкой. Я был спокоен, рассматривая возможные варианты, как если бы наблюдал за поведением того, кто сам себя загнал в безнадежное положение. Лишь на секунду или две у меня возникли такие мысли, как «это конец» или «все кончено», наносившие вред мощному инстинкту самосохранения.

Тогда я стал говорить сам с собой, сопровождая словами действия, как всегда поступал в ходе воздушного боя. Я произносил, возможно, даже вслух: «сейчас», «быстрее» и «выравнивай».

На 1800 метрах стало очевидно, что в меня больше никто не стреляет. Лобовое стекло немного очистилось. Я мог видеть, что приближаюсь к склонам Этны. Я выключил двигатель, потому что температуры масла и охлаждающей жидкости опасно возросли. Винт свободно вращался в воздушном потоке. Я снижался с большой скоростью. Теперь уже можно было различить мелкие детали: узкие полосы обработанной земли, чередующиеся с гребнями виноградных лоз, – не лучшее место для посадки «на живот».

Однако я смог выполнить удачный подход между высокими деревьями к длинному, узкому полю, которое отлого поднималось к Этне. Лишь когда законцовки лопастей моего винта ударились о землю, я заметил, что она повсюду усеяна каменными глыбами. Но оказалось уже слишком поздно что-нибудь предпринимать. Перед самым касанием земли я вцепился в плечевые ремни. Удар был сильным – капот двигателя сорвался и улетел вдаль по высокой дуге, в то время как комья земли глухо застучали по крыльям, лобовому стеклу и фюзеляжу. Меня сильно бросило вперед, но привязные ремни выдержали. Самолет, наконец, остановился с резким толчком, от которого встал на кок винта, почти собираясь перекувыркнуться. Затем последовал сокрушающий удар, когда фюзеляж упал на каменистую землю.

Когда я пришел в себя, вокруг стояла тишина. Единственным звуком было тихое гудение – рация все еще работала.

В изумлении я расстегнул привязные ремни, выключил рацию и вылез из кабины на крыло. Оказавшись на твердой земле, я пошел к большому каменному валуну в нескольких шагах. Едва я достиг его, как почувствовал острую боль в спине. Я медленно опустился на землю, опираясь руками о камень. Повернувшись спиной к солнцу, я стянул спасательный жилет, расстегнул на икрах ремни, на которых держались пистолет «Вери» и сигнальные патроны, и вытащил из наколенного кармана свою кепку.

Ровно час назад мы взлетели из Джербини. Сейчас был полдень и солнце висело прямо над бесплодным полем. Не слышалось ни звука. Прищурив глаза, я посмотрел в небо и увидел там постепенно рассеивающийся след воздушного боя в виде безобидно выглядящего белого узора конденсационных следов.

Поле отлого поднималось к склону Этны. Все оно было усеяно валунами. Один из них оказался на пути моего «сто девятого» и едва не заставил его перевернуться. Когда после «кивка» вперед самолет упал обратно «на живот», мощный удар, очевидно, не лучшим образом сказался на моей спине. Боль была терпимой, если я сохранял неподвижность, но при любом движении простреливала всю спину. Однако я должен был идти, несмотря на последствия, я испытывал такое опустошение, что едва держал глаза открытыми, но о том, чтобы продолжать сидеть здесь, на палящем солнце, не могло быть и речи.