Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим

На вытянутых руках приподнял бочонок, повертел перед собой — добротная вещь, сделанная с любовью умелым бондарем. Приятная тяжесть подтвердила догадку — бочонок полон. Если и содержимое окажется под стать сосуду, значит, день прожит не зря.

В лестничном проеме показалась женская голова. Спасенная смотрела на него глазами полными ужаса и благодарности. Переведя взгляд на черную лужу, остановилась в нерешительности.

— Перевязать? — спросила еле слышно.

Сержант равнодушно отвел взгляд, давая понять — сейчас не до неё.

Женщина поднялась по ступенькам, открыла кухонную дверь и замерла, высматривая что-то в темноте.

Он искоса посмотрел на нее, стоящую к нему спиной. В лунном свете были хорошо различимы ее аппетитные формы. Тонкая талия, упругий зад. Сбоку из разорванной юбки белела не менее упругая мясистая ляжка. Бархатная молодая кожа искрилась в льющемся из разбитых окон серебряном свете.

Женщина скрылась за дверью и сержант отвернулся. Стиснул зубы, чувствуя, как силы покидают его. Давно пора заняться тем, для чего он здесь.

Когда женщина вернулась с ушатом воды, чистым полотенцем и простынями для перевязки, Дрюдор безмятежно дремал на лавке. Одна нога подогнута, вторая коленом уперлась в остывшую тёмно-багровую лужу на полу. Ладонями он сжимал рану на боку, голова же, словно на подушке, покоилась на опустевшем винном бочонке. Пробка валялась рядом, а со слипшихся косичек обвислых усов капало красное тягучее вино.

Вдали слышалось конское ржание и звуки сигнальной трубы.

Пожевав губами, Дрюдор буркнул нечленораздельное и отвернулся к стене, чуть не свалившись с лавки. Вино помогало жить дальше. Очередная ночь закончилась для него так же, как заканчивалась каждая этой зимой в этом городе. Сегодняшняя отличалась лишь тем, что этой ночью он пил настоящий напиток, а не разбавленную кислятину, к которой привык за последнее время. А еще тем, что сегодня он снова вспомнил как убивать.

Целиком погрузившись в хмельной сон, сержант не чувствовал, как женские руки осторожно, чтобы не разбудить, стягивают с его ног грязные сапоги. Как аккуратно высвобождают его тело от насквозь пропитанных кровью лохмотьев. Не ощущал прикосновения тонких пальцев, которые, нежно касаясь загрубевшей, покрытой шрамами кожи, тщательно омывают и перевязывают рану на его тощей ягодице.

Бессвязно бормоча ругательства, то и дело, перемежёвывая их вонючей сивушной отрыжкой он, словно младенец, улыбался во сне глупой безмятежной улыбкой.

Завтрашнее утро, как всегда, начнется с дикого похмелья.

Но сержант еще не знал, что на заре, с неизменной головной болью он проснется уже в другой стране. Да и откуда ему знать, если сквозь густой храп, утопая в винных парах, он не слышал ни стука сотен конских копыт, выбивающих искры из брусчатки городских мостовых, ни грохота тысяч сапог пеших солдат, вереницей спускающихся по скрипучим трапам, прибывающих в оманскую гавань бесчисленных галер. Не слышал он брани бородатых всадников, ведущих строем беспокойных лошадей. Ни скрипа их седел, ни шелеста, ниспадающих до самых лошадиных крупов кавалерийских меховых плащей. Не видел он и груженные провиантом, оружием и доспехами армейские обозы, запряженные сопящими мулами и тянущиеся за колоннами смуглых, облаченных в длинные балахоны отакийских воинов — мечников, лучников, арбалетчиков, копейщиков. Не слышал ни лязганья их мечей и копий, ни глухого постукивания стрел в кожаных колчанах.

Сквозь предрассветную дымку и морозный пар, поднимающийся в сереющее небо над полукруглыми солдатскими шлемами, шесть колон через шесть городских ворот Омана уходили вглубь страны. Ровными бесконечными шеренгами, каждая под реющими королевскими треугольными знаменами с большим оранжевым солнцем на синем фоне. Мимо тлеющих руин, сквозь разоренный город, под ставший привычным устрашающий звон колоколов. Казалось, не осталось под небом ничего, что могло остановить это зловещее шествие.

Отакийские колоны уходили, чтобы снова сойтись под столичными стенами Гесса и сказать, что теперь Герания принадлежит им. И горе несогласным, если таковые найдутся.

Глава 2.5

Для ровного счёта

Её все называли Грязь, хотя настоящее её имя было Като, что на гелейском наречии означает «чистая». Давно привыкнув к прозвищу, она не видела в нем ничего обидного. Лишь чересчур насмешливым, презрительно сощурив глаз, угрожающе шептала сквозь зубы самую длинную фразу, когда-либо произносимую ею:

— Золото, упавшее в грязь, все одно остается золотом, а пыль, даже если поднимется до небес, не перестанет быть пылью.

При этом Като Грязь как бы невзначай вынимала из ножен ровно на треть свой короткий клинок, демонстрируя перед незадачливым зубоскалом прекрасную мастерской ковки сталь. Много животов вспорола эта вещица и за меньшие провинности.

Лежа на талом снегу за валуном, Грязь наблюдала за тем, как отакийцы разбивают лагерь, как распрягают лошадей, разжигают костер, устилают лапником под повозками землю, готовясь к ночлегу.

Она сосчитала всех. Южан было столько же, сколько пальцев на обеих руках, и это больше, чем когда-либо она убивала за один раз. Когда-то ей удалось за раз отправить на тот свет людей в количестве, равном пальцам одной руки, подстрелив большую часть из лука, и вспоров животы остальным. Но этих было больше, и оставалось лишь одно — дождаться, когда солдаты заснут.

Считать ее научил отец. Тыкая одной рукой в деревья, он загибал замызганные пальцы на другой, приговаривая: «Вот… вот… вот…». Последним загнув мизинец, сменив руки, продолжал, тыкая в деревья кулаком: «Вот… вот… вот…». Когда пальцы заканчивались, отец с радостной улыбкой тряс перед лицом дочки тяжелыми кулаками и всегда произносил одно и то же: «Вот сколько!»

Так же считала теперь и Като Грязь.

Окоченевшей пятерней она сгребла талый серый снег, и принялась есть его, утоляя жажду. Откинув спутанные, черные как смоль волосы, мокрой ладонью отерла бледное лицо. Земля мерзко скрипела на редких зубах, но жар отступил. Закрыв рот кулаком, придушила скребущий горло болезненный кашель.

Ее знобило с самого утра. Вот что значит просидеть день в мерзлой болотной жиже в ожидании, пока мимо пройдет колонна южан. Повозки тянулись весь день. Узкая дорога, разбитая множеством колес и превратившаяся в вязкую непролазную колею, зигзагом огибала гиблое место, теряясь за лесом. К закату, когда хвост обоза из двух последних телег набитых мешками с овсом, скрылся за поворотом, Грязь выбралась из вонючей трясины.

Её прозвали так потому, что Като никогда не пренебрегала любой маскировкой. Топь осеннего бездорожья, едкая горячая степная пыль летом, снег вперемешку с мерзлой землей, весенняя распутица — все это было ее стихией. К тому же, из вылазки она всегда возвращалась с нужной информацией. Потому-то в разведку чаще всего посылали именно ее.

— Сколько походных шатров? — спрашивал ее Поло по возвращении, и Грязь, выставив вперед правую руку, показывала три пальца.

— А лошадей?

Теперь в ход шли обе руки. Сжав кулаки, девушка дважды демонстративно растопыривала все имеющиеся у нее пальцы, добавляя:

— Вот сколько!

— Понятно, — довольно улыбаясь, кивал Поло, — можешь идти.

Когда считать не хотелось, Грязь приводила «языка». Но это случалось крайне редко, поскольку считать она любила.

Вот и сегодня, разведчица сосчитала всех. И хотя обоз был длинный, Грязь запомнила все, что нужно — сколько кулаков лошадей, сколько телег, сколько пальцев-солдат на каждой подводе.

Выбравшись из болота, собралась уходить, но тут появились новые телеги. Их было большой, указательный и средний пальцы. И на каждой по столько же солдат. Впереди ехал всадник, по всей видимости, командир отряда.

Она могла спокойно уйти, дождавшись, когда отставшие доберутся до леса. Но они остановились на ночлег, и Грязь решила, что это знак. Давно она не пускала кому-либо кровь. Загнув все пальцы в оба кулака, Грязь сжала их так, что посинели острые худые костяшки, и тихо прорычала: «Вот сколько».