Иванов, Петров, Сидоров - Сергей Гужвин

Копия была готова через полчаса. Она критически оглядела Татьяну, взяла из рук Иванова наушник и села в кресло-кровать: — Начинай!

— Подожди, — сказала Татьяна Иванову, — что ты собираешься закачивать, какие сознания?

— Нас троих, а кого ещё?

— Императора!

— Танечка, ты собираешься стать императрицей? — Иванов всерьёз обеспокоился.

— Нет, я хочу знать империю не хуже императора.

— Татьяна, ты не сказала, что ты задумала!

— Закачивай! Если всё получится, скажу!

На Иванова требовательно смотрели уже две Татьяны и он, вздохнув, добавил файл Николая Александровича в список закачек.

Когда голубой лучик погас, копия Татьяны уже спала.

Первая Татьяна сказала: — Пусть спит, я поехала домой. Завтра позвонишь и скажешь результат. Только Петрову ни слова! Вызови мне такси.

Проводив Татьяну, Иванов вернулся в кабинет, разложил кресло-кровать, и накрыл спящую копию, (или Татьяну?) пледом.

Татьяна Петрова (или копия?) проснулась через час. Обвела взглядом кабинет, убедилась, что кроме неё в нём никого, и села за компьютерный стол. Настроила абрудар на подъезд своего дома в Москве и дождавшись, когда Татьяна (Первая, наверное), возвращающаяся домой, вошла в подъезд, развеяла её. Затем снова прилегла на кресло-кровать и стала смотреть в потолок. Осознать предстояло многое.

Иванов подошёл к кабинету и, подумав, постучал.

Татьяна открыла ему уже собранная, готовая ехать домой.

— Доброе утро, Коля!

— Э-э, доброе. Хотя уже давно день. Танечка, как ты себя чувствуешь?.

— Замечательно! Вызови мне такси.

— А…?

— Ту Татьяну я развеяла. Я что-то не так сделала?

— Нет, но…

— Вызови такси.

После обеда Петров позвонил Иванову. Трубка сразу раскалилась.

— Ты что наделал! — орал Петров, — ты зачем накачал Татьяну нашими долбанными сознаниями?! Ты совсем обалдел, гений чёртов!!!

— Она очень просила, — пытался Иванов вставить слово.

— Идиот! Кретин! — не унимался Петров, — ты из моей жены монстра сделал! Сейчас приеду и закопаю тебя!

— Приезжай и закопай, чего орать-то?

Было слышно, как Петров швырнул мобильник об стенку. Связь прервалась.

В воскресенье Иванов принимал работы в новом доме. Прораб водил по комнатам, пахнущим краской, и заглядывал в глаза. Ну, что сказать, более-менее, жить можно. Иванов расплатился и обзвонил друзей. Сидоров прилетел первый, бегал по комнатам и цокал языком. Рабочие сделали перегородку, и теперь дом можно было назвать двухквартирным. Ирине тоже всё понравилось, и они решили переезжать уже на следующий день. Ирина на работе уже подала заявление об уходе и дорабатывала последние дни. Вопрос о переводе Даши в ближайшую школу решили не затягивать, и на следующей же неделе забрать её документы из прежней школы.

Петров приехал насупленный и, пряча глаза, начал извиняться за несдержанность. Иванов поддержал игру, сам стал извиняться, только Татьяна ходила и насмешливо улыбалась.

Три дня ушло на переезд. В среду собрался монархический совет.

Глава 10

Трактир

В задумчивости подъехали наши друзья к околице села Гордино, где их уже встречал староста Акакий Анисимович. И когда уже Иванов хотел с ним заговорить, на сельской улице показалась шумная толпа народа, впереди которой вели связанного человека.

Это был пойманный беглый арестант: молодой человек, невысокий, изможденный и испуганный. На нем серого цвета, просторная, грубая куртка и такие же шаровары, порванные, как и куртка, во многих местах. Бледное, узкое лицо блестит крупными каплями пота, впалые глаза беспокойно бегают, связанные сзади в локтях руки бессильно сжимаются в кулаки. Он идет, понуждаемый толчками, и кричит:

— Вы не смеете меня бить… Не смеете вы, тёмные люди! И без вас есть, кому меня бить! Отпустите меня!

Но провожатые, озлобленные, что у них пропала, благодаря беглецу, лучшая часть дня для работы по хозяйству, не убеждаются его воплями и продолжают награждать его тумаками.

— Добро, добро! — раздается в толпе, — ужо, барин тебя на все четыре стороны отпустит, а теперь пошевеливайся-ко, поспевай!

Процессия остановилась, не дойдя пяти метров. Воцарилось молчание. Пойманный затравленно озирался, наши друзья с интересом его рассматривали.

— Что-то не похож он на варнака, — с сомнением проговорил Иванов, и спросил у стоящих за арестантом конвоиров: — Не натворил ли чего?

Вперед выступил крепкий мужик, и, комкая картуз в руках, ответил: — Нет, барин, не успел. Он тут недалечко, на бережку сидел. Дашутка, Степанова дочка, по грибы в лес шла, так он ее ограбил, хлеб, слышь, отнял. Она и навела на него. А так не безобразил.

— По какой статье сидеть изволите, милейший? — обратился к пойманному Иванов.

Тот молчал, только шумно дышал, и стрелял глазами в разные стороны, пытаясь найти способ освободиться.

— Уголовный или политический? — тогда в лоб спросил Иванов.

Арестант плеснул в него таким презрительным взглядом, что Николай даже чуть откинулся в седле, как от удара. Ничего себе. Точно, политический. Варнак-уголовник не играл бы в лорда Байрона.

Иванов начал рассуждать вслух: — "Земля и воля" вроде уже скисла, "Чёрный передел" тоже, а… "Народная воля"! Никак, господин народоволец, собственной персоной?

При этих словах беглец выпрямился, гордо вскинув голову, и хрипло произнес: — Не вам меня судить, царские холопы!

Крестьянская толпа, услышав такое, глухо ухнула и надвинулась на арестанта.

Иванов поднял руку: — Спокойно, мужики! Ведите его на Красный двор, я потолковать с ним хочу. Сдадите его охране, потом на скотный двор зайдите, скажите Авдотье, чтобы магарыч выставила.

Мужики пошли не все, выделили из своих рядов троих помоложе, и, наказав магарыч принести сюда, в село, начали расходиться.

— Поедем, Акакий Анисимович, — сказал Иванов, — покажем нашим гостям Гордино.

Небольшая кавалькада неторопливо тронулась по главной и единственной улице.

— Ничего, так, большая деревня, — крутя головой, высказался Сидоров.

— Не деревня, село, — поправил его Иванов, — видишь, церковь, значит село. Нет церкви – деревня.

Лошади с хрустом ступали по дороге, покрытой толстым слоем белой речной гальки. Улица была достаточно широкой, чтобы разъехались две телеги, обрамлена канавами-водостоками, и небольшими палисадниками перед разновеликими избами. Пространство между домами закрывали заборы с воротами и калитками. Изба, как никто другой, говорила о достатке живущей в ней семье. Большая и просторная громко свидетельствовала о большой трудолюбивой семье, маленькая и скособоченная, понурясь, шептала о нерадивом хозяине или отсутствии хозяина как такового. Однако все избы были старой постройки, сложены до Положения. Получив свободу от крепостного рабства, крестьяне, что-то не очень разбогатели. Раньше помещик, своей волей мог выделить лес на постройку дома, а теперь крестьянину каждое бревно нужно было купить. А где ж их взять, денег на дом, если на хлеб не хватает? Вот и жили гординцы в старых домах, построенных дедами при крепостном праве, а новые были не по карману. Сил хватало только на поддержание наследства в приличном виде, а некоторым и это не удавалось. И за четверть века, некоторые избушки, с прогнившими венцами, покосились и выглядели плачевно.

— А сколько человек живёт в селе? — спросил Сидоров Иванова.

— Э… затрудняюсь точную цифру… Акакий Анисимович, сколько сейчас народу в Гордино живёт?

Староста пожевал губами и начал считать, загибая пальцы: — От того, что в прошлом годе считали, отнимаем, кто умер: Ефим, Ардалион, Марфа, да народились…

— Да кто на заработках, короче трудно так, сразу сказать, — перебил его Иванов, — всего в селе триста двадцать дворов. В прошлом году свадеб не играли, не на что было. В этом году двойная порция свадеб ожидается. Во многих дворах по несколько семей живут. Сыновья выросли, женились, а выделиться и поставить свою избу не могут, не на что. Когда я приехал, мы с Анисимовичем сделали перепись населения, так называемые, ревизские сказки, по ним весной подать платили, а сейчас сведения устаревшие.

— А тогда, сколько было? — не унимался Сидоров.

— Тогда около семисот тягл было, это мужиков, они тянут, им и подати платить, и женщин примерно столько же. Их вообще-то не считают. Я, когда ходил по дворам, переписывал, очень мужиков удивлял. Спрашиваю, как жену зовут.

— Баба моя, — отвечает.

— Ну, имя у неё есть?

— Ну, Ненила.

— А по отчеству?

— Вот ещё! По отчеству её величать! Баба, она и есть баба.

— Здесь до эмансипации, как и до Пекина, расстояния одинаковые, — завершил рассказ Иванов, — молодых девок, вообще, особо не ценят. Это про них поговорки сложены: "Дешевле пареной репы", "За пару – грош". Хотя они и работают с утра до ночи. Привыкайте. Гламур-лямур тут не в моде. Люди выживают.