Мера Любви - Франц Энгел

Арнуль чинно свернул пергамент и обратился к осужденным: — Можете сказать перед честным собранием, что имеете сказать.

— Старикан не то чтобы просто знал, что я хочу убить эту мерзкую бабу, его дочурку. Он мне сам все дело и присоветовал, — заявил бывший мыловар Гильберт, повернувшись к Эрнольду.

— Неправда, неправда! Врешь ты все, пес паршивый! Тебе терять нечего, так ты и других готов потопить! — вскричал Эрнольд. — Ничего я не советовал, и не знал ничего такого…

Граф поднял руку, останавливая Эрнольда:

— Ты под клятвой признался, что ты был в курсе всех настроений Гильберта, знал, что он осмеливался не признавать решения господина Папы Римского об аннулировании его брака с твоей дочерью, и ты сочувствовал его намерению отомстить ей за то, что она просила и получила законную свободу от его несправедливых притязаний.

— Да. Он, подлец, говорил, хочет, мол, поквитаться, — Эрнольд прятал глаза и время от времени взглядывал по сторонам, словно искал какого-нибудь средства отвертеться от обвинений. — Только мало ли что скажешь в сердцах, после такой-то обиды, — высказал он, но сообразил, что ляпнул не то и прикусил язык.

— Вижу я, ты и сам не уважаешь справедливость решений господина Папы, — произнес граф.

— Истинная правда, он мне сказал, и не один раз, что лучше его дочери было бы умереть, чем терпеть такой позор, — запальчиво выкрикнул Гильберт.

— Но я же не говорил тебе, подонок, чтобы ты мою другую дочку и всю их семью перерезал, — Эрнольд прослезился.

Де Бельвар сделал знак говорить другим осужденным. Из которых один совершенно не владел собственным языком, второй опустился на колени и покаянно поклонился до земли сначала графу и епископу: «Простите меня великодушно, сеньоры мои, бес попутал», — потом повернулся, ерзая по полу, во все стороны и, кланяясь, повторил несколько раз: «Простите меня, люди добрые, бес попутал, не иначе». Третий тоже грохнулся на колени и принялся скулить: «Сжальтесь, Бога ради, сжальтесь, помилуйте! Я больше никогда, клянусь всеми святыми, никогда никого не обижу, помилуйте, я молодой еще, рано мне умирать, сжальтесь!»

Граф знаком приказал поднять разбойника на ноги и просил Арнуля читать дальше. Арнуль вновь развернул свой свиток.

— Слушайте, граф Честерский дарует свое правосудие: бывшего мыловара Гильберта и всех пойманных членов его банды, кроме уже получившего свое, Джона Фиц-Ранульфа, убитого при сопротивлении людям графа Честерского, за непокорствование решению Святого Престола, провозглашенному сеньором епископом Силфорским, за учиненное ими смертоубийство четырех мирных поселян и пятерых несовершеннолетних детей, и за последующие разбойные нападения на свободных людей, проживающих на землях вышеуказанного графа Честерского, приговорить! — тут Арнуль выпрямился и еще более возвысил свой голос. — К смерти через повешение! Да будут они удавлены и высоко вздернуты на поле в виду бурга Силфор! И да будут тела их оставлены там три дня и три ночи, а после того да не найдут они успокоения в освященной земле!

Гильберт даже не дрогнул, остальные приговоренные взвыли от отчаяния, как будто до сих пор не подозревали, что их ожидало.

— Все их имущество конфискуется в пользу графа Честерского, — продолжал Арнуль, без видимого труда перекрикивая причитания осужденных разбойников и их родичей. Молодая женщина, жена просящего о помиловании разбойника, по-видимому беременная, потеряла сознание. Люди графа вынесли ее на воздух. Среди силфорцев не нашлось ни одной сердобольной души, что пожалела бы несчастную.

— Эрнольд Фиц-Фулькон за укрывательство намерений лихого человека Гильберта Фиц-Герарда приговаривается к штрафу в размере четверти всего своего движимого и недвижимого имущества! Да свершится воля графа Честерского незамедлительно! — закончил Арнуль и свернул пергамент.

Де Бельвар поднялся со своего места, а за ним и Джованни. Они первые покинули собор, следом прошествовал довольный собою Арнуль, потом вытащили на площадь осужденных, весь народ хлынул из церкви, люди толкались и пихались, боясь пропустить хоть что-нибудь. Гильберту со товарищи опять связали ноги и погрузили на телегу, Эрнольд должен был следовать за ними пешком, чтобы тоже присутствовать на казни. Толпа бесновалась вокруг, рыцари графа едва сдерживали ее напор, отгоняя слишком ретивых горожан пиками, иначе силфорцы расправились бы, пожалуй, с горе-разбойниками, не дожидаясь приведения в исполнение графского приговора.

К месту казни отправились в таком порядке: впереди де Бельвар и Джованни верхами, за ними свита графа и каноники Святой Марии Силфорской, потом под охраной телега с осужденными, и наконец толпа горожан и поселян, не устававших посылать проклятья бывшему мыловару и соучастникам его преступлений. Прибыв к месту казни, граф, не сходя с коня, приказал своим людям приступать.

Завидев загодя поставленные на лобном месте виселицы, разбойники словно лишились рассудка, даже Гильберт дрогнул. Первым сняли с телеги все время молчавшего до сих пор осужденного, казалось бы примирившегося со своею участью, но когда его повлекли к виселице, он начал так биться и вырываться, что с ним едва смогли справиться несколько человек, и притом весьма сильных. Он никак не давался, чтобы ему на голову натянули мешок, и его пришлось оглушить, двинув слегка кулаком по темени, — только после этого удалось затянуть петлю на шее. Когда из-под него выбили лестницу, и он задергался высоко в воздухе, толпа как один человек издала вопль кровожадного удовлетворения. Следующим должен был быть упорно просящий о помиловании, его пришлось волочь к виселице по земле, как куль с зерном, он так выл и стенал, что в толпе начали отпускать злые шугки по поводу его малодушия. Он не отличался физической силой, и повесили его быстро. Третий, «попутанный бесом», начал требовать дать ему поцеловать крест перед смертью, один из каноников сжалился и исполнил его просьбу. До последней минуты, даже уже с мешком на голове и с петлей на шее, этот разбойник бормотал обрывки молитв и песнопений, какие только приходили ему на ум, перевирая слова, цепляясь за непонятные латинские фразы, путающиеся в его смятенном сознании. После него пришла очередь главаря банды Гильберта. К тому времени бывший мыловар совершенно растерял всю свою удаль. Он, так же как и прочие, не смог идти сам, и его пришлось волочь к виселице силой. Он кричал, вырывался, клял всех и вся на чем свет стоит, пока и его тело не заплясало между небом и землей рядом с прочими висельниками.

— Графское правосудие свершилось! Да здравствует граф Вильгельм Честерский! — провозгласил Арнуль. Все собравшиеся горожане и селяне ответили громогласным кличем, прославляющим де Бельвара.

ГЛАВА XXVIII

О том, как научиться читать

Все последующие дни в Силфоре только и разговоров было, что о суде и казни. Горожане наперебой пересказывали друг другу свои впечатления, привирая, не без того, и скоро события пятницы обросли множеством подробностей: говорили, что такая-то, соседка такого-то сама видала, как черти утащили душу мыловара Гильберта прямиков в Ад; говорили также, будто молчаливый разбойник оттого молчал, что откусил себе язык и все время суда глотал свою кровь, а когда его вздернули, кровь полилась у него из глотки; малодушного разбойника не могли поминать без презрения, он-де обмочился, пока его на виселицу тащили, и визжал перед смертью как насилуемая баба.

Джованни старался отвлечься, развеяться, читал своего любимого Аристотеля, который всегда приводил его мысли в порядок, пытался не думать, обо всем позабыть, но упрямая память воскрешала перед его внутренним взором то изрубленные тела Беатрисы и семьи Дункана, то дрыгающиеся ноги повешенных. Сладковатая вонь смерти подкрадывалась к нему из темных углов по вечерам, он усилием воли отгонял видения прочь, они возвращались, сначала часто, но уже на следующий день много реже. В воскресенье как ни в чем не бывало приехал де Бельвар, и Джованни сразу почувствовал, что успокоился. Присутствие графа освободило его от горького груза одиночества.

Как и в прошлый раз, граф после мессы сразу направился в епископский дом. Джованни нашел его наверху, в своей комнате, и несколько изумился подобной бесцеремонности, но, сказать по правде, совсем не обиделся, — ему нечего было скрывать, и он хотел доверять де Бельвару, а такая непосредственность в отношениях могла свидетельствовать только об их близости. Де Бельвар сидел у окна с книгой и внимательно разглядывал страницы, он выглядел таким сосредоточенным, словно был занят чтением. Джованни вошел, неслышно ступая, и граф вздрогнул от неожиданности, увидев его; они улыбнулись друг другу. Джованни вдруг захлестнула такая великая нежность к де Бельвару, что он не смог удержаться, наклонился и поцеловал его в лоб: