Трудно быть феей. Адская крёстная (СИ) - Россо Ея

Но перед тем печать молчания и муки разума совет на него наложит до скончания веков. Нарушитель мира, пытая любимых своих, осознавать будет деяния жестокие, со слезами на глазах пытки чинить, но изменить порядок вещей не сумеет. Подданные его кроме ненависти и ярости знать ничего не будут, и каждую ночь, как только ярило на покой уйдет, плоть властителя своего бывшего станут на части рвать и трапезничать ею.

Паучиха вновь нетерпеливо задергалась, слушая беседу Амбреллы с зеркалом. Магическое стекло медленно, но верно подводило королеву к мысли о том, что во всех бедах её виноваты людишки. Кабы не они, так и крылья целыми остались, и тоска-печаль в сердце не поселилась, и горя бы Элла не ведала.

Морок ледяной прочно в сердце феи засел, щупальцами-иголками в душе крепко зацепился. Магия льда коснулась всего живого. Жители Вечного леса постепенно превращались в холодных и бездушных существ, равнодушно взирающих на то, что происходит с их царством. Природа потихоньку умирала, теряя краски. Изморозь проникала под кожу всему живому, обращая в лёд.

Изящными ледяными скульптурами застывали диковинные цветы, листья, росинки. Бледнели феи, перерождаясь в снежных слуг под стать своей ледяной королеве. Становились зимерзлами и морозками, вьюжками, завирухами и снеговеями. Менялась магия, обретая смертоносные возможности.

Дубовод Смидневич медленно, но верно превращался в Снежича. Борода его удлинилась, сосульками покрылась, в бровях снежинки прятались в усах изморозь сверкала. Уж и забыть леший стал, кем еще вчера был. Тенью белой ходил по дворцу и рукавами длинными тряс. От того в лесу снег все время тихо сыпал, не переставая.

Чомора пока держалась на чаях и отварах своих травяных и все выглядывала вестника от подруги Яги, да бестолку. Молчала Ягинюшка, слово в ответ на письмо не прислала, белку рыжую не пригнала. Ждала хранительница и от Ждана ответ: старый леший о беде, что с Вечным лесом приключилась, другу старинному поведал — Бабаю Кузьмичу, домовому царскому. Но и тот молчал: ни синички ни мышки, ни паучка с ответным словом не отправил.

Не знала Чомора, что делать и к кому за помощью бежать. Память подводить стала старую. Все чаще в зеркале видела не пенек замшелый, а изваяние мраморное. В глазах некогда зеленых стынь стылую замечать стала. В космах моховых льдинки появились. Вместо крючковатого носа — сосулька наросла. Кожа дубовая морозным узором все больше покрывалась. Страшно было Чоморе одной в мертвом царстве, а плакать — еще страшней: вместо слёз иголки колючие и глаз выходили. Чуяла старая — недолго её осталось, скоро скует морок ледяной последние искры разума и превратиться она в Зимерзлу. Станет по лесу бродить, холодом дышать на мир и морозами.

— Бабушка, бабушка, — поскребся кто-тов двери. — Бабушка, открой-отзовись!

Чомора вздрогнула и с трудом голову повернула на голос тихий, жалобный. Поднялась со скрипом из кресла любимого и пошаркала к двери. Отворила створку, посторонилась, когда внутрь скользнула перепуганная лесавка и забилась в уголок поближе к огню в камине.

Хранительница двери притворила, обернулась и долго глядела на лесного духа, будто припоминая, откуда она её знает. Затем в глазах у Чоморы посветлело, блеснула зелень, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, и хозяйка побрела к чайнику. Кинула свежих травок в него и над пламенем повесила.

— Согрелась? — ласково проскрипела, глядя на лесавку, что к камням каминным жалась. — Чайку попьем, в себя придешь и поговорим. Да, поговорим. — покачав головой, повторила хранительница и застыла снова без движения.

Лесавка испуганно посвёркивала глазенками и не отходила от камина. Чайник тоненько запел, требуя, чтобы его сняли с огня. Чомора отмерла, поднялась со своего места и пошлепала к камину.

— Бабушка-а-а, — всхлипнула лесунка, слезы с глаз утирая, в ужасе полу-обледеневшую хранительницу разглядывая. — Та-а-ам… та-а-а-ам… во-о-о-олк… — причитала неразборчиво.

— Волк? Какой волк? Нет у нас боле защитников, тварями стали зимними, поземкой по лесу Вечному стелятся, сугробы наметают, зиму призывают. Пей чаёк деточка, грейся. Скоро огонь-то потухнет, ледяным пламем обернется… Не попьем тогда чаю вкусного с медом цветочным… Не попьем… — Чомора застыла посреди комнаты, чайник в руках-ветках сжимая.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ба-а-бу-у-у-шка-а-а-а, — всхлипнула лесавка, глазами испуганными на статую ледяную глядя. — Ча-а-ю-у-у-то налей мне, пожа-а-алуйста-а-а, — насмелившись, гостья дернула Чомору за подол платья. — И се-е-е-бе-е-е налей, а то замерзла совсем. Стра-а-а-ашно смотреть!

— А? — отмерла хозяйка. — Чаю? Да, чаю. Надо чаю попить, согреться, — Чома зябко печами повела, к столу вновь почапала. — Где-то у меня тут фиалки были засахаренные. Ты иди, иди сюда, деточка, не бойся. Вот тебе кружечка, наливай да грейся, ишь, посинела вся, дрожишь, — хранительница протянула лесавке платок пуховой, пауками местными сплетенный из пуха соловьиного. — Укутайся… Скоро и вовсе не понадобиться, — тоскливый стон вырвался из души домоправительницы и морозным облачком неторопливо поплыл к потолку.

Готовили жители Вечного леса поделки-дары к зиме человечьей, на обмен. Да не срослось… Самим пригодилось. Не привыкли к морозам-вьюгам феи лесные, теплолюбивые. А скоро и вовсе забудут, что такое тепло, оледенеют, привыкнут, не вспомнят солнышко красное, песни веселые, танцы хороводные.

Лесавка обеими руками чашку большую обхватила, перед этим к платок закутавшись по самый нос. Забралась в кресло с ногами, скукожилась, согреться пытаясь. Чаек хорошо грел девушку, вскоре румянец бледный на щеки вернулся, нутро согрелось, и лесунка вновь про волка заговорила, уже уверенней.

— Бабушка, там волк к нам пришел. Не из местных. Чуем силу в нем светлую, нездешнюю. Дубовода Семидневича спрашивал. Сунулась я к нему поначалу, а он сидит в коморке статуей ледяной и не шевелится. Только глазами синими блымает да бородой трясет. Стра-ашно-о-о, — лесавка вздрогнула и едва чай на себя не пролила.

— Да звала ли ты его по имени? — встрепенулась Чомора.

— Уж звала как не звать! — мелко-мелко закивала головой лесавка. — Даже насмелилась близко подойти, рукой тронуть.

— А он? — Чомора окончательно отмерла и вопросительно на гостью уставилась.

— А он… Он глазищи свои синие на меня вылупил, бородой еще пуще затряс и руками замахал. А как замахал-то, так из рукавов снег и посыпался. Я и сбежала от него. Вот к тебе пришла. Что волку-то передать? — закончила свой рассказ лесунка, и вновь на чай накинулась.

— Ты вот что, — Чомора ненадолго задумалась. — Ты чаек допивай и домой собирайся. Скажи волку… — хранительница нахмурилась, размышляя. — Волку скажи, я к вам ночью в гости приду, когда Эллочка спать уляжется.

— Хорошо, — кивнула лесунка, нехотя кружку на стол ставя.

— Да ты попей еще, а сладкое с тебе с собой заверну, побалуетесь дома, — Чомора с места поднялась, фиалки засахаренные в пакетик лопуховый ссыпала, ленточкой завязала. — А что еще волк спрашивал?

— Удивился зиме нашей лютой, интересовался, откуда напасть такая. Мы ему и поведали про беду нашу-у-у-у, — леснука щуьами по краю кружки клацнула и запакала.

— Ну будет, будет тебе! Допивай и в дрогу собирайся, пока тебя никто не приметил, — хранительница к двери подошла и прислушалась. — Вроде тихо. Слуги у Эллочки новые появились, странные… Откуда взялись — не пойму. Скользят призраками снежными всюду, носы свои везде суют, кого живого встречают паутину призрачную вмиг накидывают, замораживают. После паутины никто ничего не помнят, глазами пустыми глядят, душу теряют.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ты иди, иди, девочка. Волку накажи, чтобы дождался меня. Некому нам помочь. И Яга не отвечает. Может, серый от нее пришел…

Лесавка узелок прихватила, а пазуху спрятала, посильнее в платок укуталась, концы под грудью крепче завязала и скользнула тенью не приметной восвояси. Чомора двери притворила, послушала, вздохнула облегченно, чаю себе налила и села время о ночи коротать. Не звала ее больше Эллочка в покои свои, совета не спрашивала, улыбками не одаривала, сладостей не просила. Только с зеркалом треклятым и разговаривала, его одно и слушала.