Капкан супружеской свободы - Олег Рой

И, обведя всех нас своим ясным взором, она улыбнулась светлой, немного беспомощной улыбкой и скрылась в доме.

Митя преувеличенно громко заговорил о чем-то с отцом, демонстративно делая вид, будто больше не замечает гостя. А Николай так и остался стоять посреди веранды, как посреди внезапно образовавшейся пустоты, молчаливо отлученный от нашей семьи и от нашего дома, уже изгнанный мамой и папой из своего сознания и своего сердца, не успевший больше ничего сказать в свое оправдание и навсегда отринутый людьми, которые враждебно сплотились против чужака, посмевшего отстаивать свое дерзкое мнение в беседе с хозяином дома.

– Я провожу тебя на станцию, – едва справившись с этой простой фразой, сказала я Николаю. Мои губы словно онемели, в сердце были горечь и щемящая пустота, и эти чувства стали еще сильнее, когда я увидела, как грустно и слабо оглянулся на меня отец, расслышав мои слова, обращенные к гостю.

Потом мы молча шли по лесной дороге, и я уже не думала ни о вчерашнем дне, ни о наших поцелуях в саду, ни об острой и сладкой боли от колючек шиповника, навсегда соединившейся в моей памяти с первой, огненной и чистой страстью, которую мне довелось испытать. Я не знаю, кто из них – отец или Николай – был прав; быть может, не правы оба. Не знаю и о том, что же будет дальше с нами. Я знаю только одно: теперь нам трудно будет видеться и, пожалуй, Николаю уже никогда не удастся добиться моей руки: родители ни за что не дадут добровольного согласия на наш брак. И еще: что бы ни случилось, я не оставлю Николая. Я должна быть с ним, и я буду с ним, чего бы мне это ни стоило.

3 февраля 1916 года.

Как странно: почти полгода не раскрывала я этих страниц, так долго, немыслимо долго не прикасалась к своему дневнику! Все стало другим теперь, и я другая, и февраль, метущий на улице белой поземкой, совсем не напоминает мне те июльские дни, о которых я, глупая девчонка, писала на предыдущих страницах…

Вот вкратце о том, что с нами со всеми случилось. Митя совсем забросил свою любимую химию, хотя еще и не кончил курса в университете; он заявил, что сейчас каждый порядочный человек должен воевать за Россию, и пошел на военную службу, в свой N-ский полк, куда с рождения был записан отцом. Его пока не отправили на фронт, но мы видим его совсем редко: у него своя жизнь, свои тайные дела, и весь он стал каким-то чужим, далеким, отчаянным, почти озлобленным… Наша соседка по даче и моя любимая подружка Аня Лопухина, дочка земского врача, с которым давно по-соседски дружит отец, уже давно не надеется покорить его сердце. Теперь она, кажется, влюблена в красавца-офицера, давно добивавшегося ее руки, и ходят слухи о близкой свадьбе. Митя, кажется, пережил это неожиданно тяжело, и это удивляет меня: он никогда прежде не обращал на Анечку особенного внимания…

Отец считает, что все в России летит в тартарары; теперь уже ясно, что ничего хорошего ждать от всех этих перемен не приходится, и он переводит капиталы за границу, собираясь на время уехать в Париж, пока все не уляжется и не перемелется. Мама во всем согласна с ним, хотя она и считает его предусмотрительность немножко излишней, а самого отца уж слишком, чрезмерно опасливым. Я знаю: ей, как и мне, ужасно жаль наших милых Сокольников, судьба которых пока не определена; ходят слухи, что земельная собственность при неблагоприятном стечении событий может быть даже отчуждена и поделена между крестьянами… Никто из наших всерьез не верит в возможность такого исхода – а, собственно, почему? Мне лично кажется, что пора бы уже и поделиться. Довольно, в самом деле, нам отделываться общими фразами о том, что наши собственные слуги не голодают. Пора нести ответственность за то, что сделано с Россией, и за всех таких, как мы. Мне только ужасно жаль мою любимую лошадку, мою верную Нелли – отец продал ее, как и всю свою конюшню, на прошлой неделе. Отдал в хорошие руки, и эти – другие, а не мои – руки теперь станут кормить мою красавицу густо пахнущим, свежим хлебом, и она будет подбирать его с этих рук своими мягкими, теплыми губами… Но что за глупости приходят мне в голову – теперь, когда всем нам есть о чем пожалеть и помимо Нелли!

И вот – о самом главном. Я теперь жена Николая. Жена тайная, не венчанная, но разве это имеет значение? Он ни разу больше не был у нас с того рокового дня в Сокольниках, но, конечно же, родители не сумели запретить мне видеться с ним. Тем более что минувшей осенью я поступила на Женские курсы, и наши студенческие пути стали часто пересекаться. Впрочем, с прошлого месяца у Николая с университетом все покончено; его исключили в числе еще нескольких студентов за участие в революционных волнениях. Мне понятней теперь и то, чем живет мой ненаглядный, и его непримиримость, почти грубая, так огорчившая меня в его давнишнем споре с отцом. Конечно же, правда за ним, за такими людьми, как Николай, – разве могу я теперь сомневаться в этом! В отце взыграла тогда дворянская спесь Соколовских, все то темное, отжившее, мертвое, что не дает нашей стране идти вперед. Я любила и люблю отца, но это ведь не значит, что я должна во всем разделять его мнения. Сходки, митинги, тайные квартиры, запрещенная литература и споры о будущем нашей страны, нашего многострадального народа – все то, чем живет Николай, мой муж и мой возлюбленный, стало теперь и моей жизнью. Здесь, в этом живом и горячем деле, я действительно могу принести пользу, и ничто не свернет меня с этого пути.

Вчера у меня состоялся тяжелый разговор с матерью. Она, конечно, ни о чем еще не догадывается, но, видимо, чувствует материнским сердцем, что Николай стал мне ближе всех родных. Да и поздние мои возвращения, замкнутость, сменившая былую открытость, то, как переменилась я в обращении с Митей, погрязшим в каких-то диких, мертворожденных теориях о православии и самодержавии, – все это не могло не настораживать ее. А тут еще я не удержалась, сказав, что хотела бы вновь ввести в наш дом Николая – уже как жениха… Боже мой, на что я только надеялась, произнося это имя в доме Соколовских!

Мама, едва только я упомянула о том, что хотела бы свадьбы, тотчас опустилась в широкое кресло и слабым голосом попросила валериановых капель. Не люблю, когда она пользуется собственной болезнью, чтобы повлиять на меня или отца!.. Впрочем, я тут же и раскаялась в своих недобрых мыслях, потому что, когда я поднесла ей лекарство, то увидела, что глаза ее налились настоящими слезами, а губы мелко, предательски дрожали.

– Опомнись, Наташа, – сказала она тихо-тихо, глядя на меня с непритворным ужасом. – Ты – и этот безумный народный мститель, который на самом деле совсем не знает народа, даже не понимает, в чем на самом деле состоит это народное благо, и который хочет только разрушить то, что создавалось веками?

– Я люблю его, – упрямо сказала я. Если уж на то пошло, я тоже сумею быть непримиримой! – И он никакой не безумный. Если бы ты знала, как уважают его товарищи, ты бы не говорила так.

– Товарищи… – задумчиво протянула она. – Вот даже как? И ты, разумеется, уже хорошо знакома с этими… то-ва-ричца-ми?

Мать произнесла последнее слово с такой снобистской недоверчивостью, так подчеркнуто растянуто и брезгливо, что я почувствовала, как краска бросилась мне в лицо и гнев охватил душу.

– Да, мама, это уже и мои товарищи тоже. Или Елена Соколовская забыла, что означают слова товарищество, дружба, помощь?

Она гордо вскинула голову:

– Я помню, что означает слово «товарищ». Но мне кажется, что моя дочь употребляет его в каком-то особом, извращенном – не дружеском, а пролетарско-классовом смысле.

– Ты можешь что-нибудь возразить против того, что классы существуют и что пролетариат – наиболее сильный из них? Или ты сомневаешься, что только пролетарская революция способна изменить ход вещей и сделать нашу прогнившую страну более здоровой и счастливой?

И тут мама расхохоталась. Она смеялась так искренне, так заразительно, что напряжение и гнев сразу отпустили меня, и я подошла и обняла ее, утирающую слезы не то разочарования, не то иронии.

– Ну, слава богу! – облегченно сказала мама, отсмеявшись и тоже обнимая меня. – Слава богу, все закончилось просто политинформацией, которую мне прочла моя не в меру развитая дочь, а вовсе не кошмарной свадьбой, о которой ты было заикнулась. Благодарю тебя за эту пародию: ведь не можешь же ты, в самом деле, думать этими казенными, холодными, страшными фразами, которыми только что пыталась изъясняться!..

Мне на минутку стало стыдно – с чего это, в самом деле, я взялась говорить с матерью на чуждом для нее языке сходок? – но, когда я попыталась что-то сказать, она остановила меня, бережно приложив палец к моим губам.

– Я так и знала, дорогая моя, – уверенно промолвила Елена Соколовская, – что все это не более чем шутка, порыв, увлечение. Обычная дань юношеской горячности и максимализму. И знаешь, моя дорогая, такая горячность даже делает тебе честь; я и в самом деле рада, что моя Наташа искренне, как и все в ее роду, болеет душой за людей русских. Хотя и не знает пока, как именно можно этим людям помочь….