Кандагарская застава - Александр Проханов

— Где ночевал?

В Мусакале, конечно. Ни к кому не заходил, прямо в автобус. Пшеницу отдал Сеиду Акбару, его пшеница, все подтвердить могут. А утром на площадь стали сходиться люди. Он их посадил и повез, вот и все. Больше ничего он не знает.

— С муллой Акрамом видался? Что известно о Махмудхане?

Про муллу Акрама слышал, но видеть не видел. Про муллу Акрама все знают. Очень сильный, очень богатый, много земли, кишлаков. Никакого Махмудхана не знает. Кто такой Махмудхан? Мельника Мухмуда знает. А Махмудхана не знает. Может, другие знают?

— Есть ли охрана в Мусакале?

Один раз перед въездом в Мусакалу его задержали. Ненадолго. Взяли денег, пятьсот афгани. Всегда берут и дают расписку. Люди были с винтовками, пятнадцать или двадцать. Кажется, был пулемет, большой, на подставке. А кто такой Махмуд, сколько у него людей и сколько пулеметов и ставит ли он по дорогам мины — не знает. В прошлом месяце его брат подорвался на мине. Брат его тоже шофер. Но мина, благодаря аллаху, взорвалась под задним колесом, и брат остался жив. А кто такой Махмудхан, он и вправду не знает.

Батурин слушал, благосклонно кивал. Вкрадчиво переводил Березкину, опуская всю мишуру, оставляя лишь одно существенное, имеющее отношение к развединформации. Видел, что водитель лукавит, не говорит правды. Исколесив за рулем все окрестные дороги, встречаясь со множеством местных людей, он не мог не знать Махмудхана, молодого помощника моджахедов, превративших Мусакалу и соседние села в укрепрайон, с траншеями, огневыми точками, минными полями, с контрольно-пропускными пунктами и дозорами.

Этот юркий, смышленый, быстроглазый водитель в золоченой шапочке наверняка служил моджахедам. Быть может, был и сам моджахедом, перевозя на своей машине оружие, отряды бойцов. Был он не бедняк, не крестьянин, о чем свидетельствовал золоченый дорогой куполок на его голове, новые глянцевитые туфли, обитые медными бляшками. Не был он и крупной птицей. Служил душманам из страха и за деньги. И этот страх сквозил в его повадках и жестах, в выражении глаз.

Все это чувствовал и угадывал Батурин, перевидав за время службы множество подобных ему, научившись по тонким, почти неуловимым приметам различать в человеке род его занятий, сословие, внутренний мир и характер.

— По-моему, он нам крутит мозги! — сказал Березкин. — Как ты считаешь?

— И мне так кажется, — ответил Батурин. И моментально испытал сложное чувство, похожее на вину и раскаяние. Он, так любивший Восток, его культуру, психологию, нравы, стремившийся проникнуть в глубину пленительных восточных стихов, народных обычаев и верований, — он был военным переводчиком, разведчиком. Использовал свои знания в целях разведки, в целях войны. Обращал эти знания против стоящего перед ним, дрожащего от холода человека.

— Скажи ему, если будет врать, мы не станем с ним цацкаться. Передадим, к чертовой матери, в госбезопасность, к Хассану. Уж он из него вытрясет правду. А если скажет дело, денег дадим и отпустим.

Батурин перевел последнее обещание — насчет денег. Хассан, начальник уездной госбезопасности, был яростный, вспыльчивый, не улыбающийся никогда человек. Душманы вырезали у него семью — жену, детей и родителей. Гоняясь за бандами, уходя в засады, бесстрашно рискуя, Хассан мстил за семью, был беспощаден с пленными.

Водитель суетился, прижимал дрожащие руки к груди, божился, что говорит одну правду. Шапочка сверкала на его черной голове, как маковка минарета. Его увели, чтобы снова допросить поутру.

Второго пленного звали Рахим Хамед. Старый, усталый, унылый. Чалма его была серого, пыльного цвета, из вялой, мятой материи. Из драного, незастегнутого пальто торчала вата. Темная, с проседью борода была немыта, нечесана. Босая, потерявшая чувяк нога, стояла ребром на грязном, заплеванном полу. Подошва была черной, костяной, как копыто, а ладони казались вытесанными из камня. Он вошел и тут же присел у стены на корточки, как сидят у дувалов уставшие, наработавшиеся крестьяне. Он и был крестьянин, изнуренный трудами и бедностью.

— Как чувствуете себя, уважаемый Рахим Хамед? Ничего не болит? — начал Батурин.

— Что? — переспросил пленный. Он не понял вопроса, не понял сострадания, равнодушный к случившемуся, готовый ко всему, что еще может случиться.

— Где живет и чем занимается? — спросил Березкин.

Батурин и так знал, чем занимается сидящий перед ним человек, чьи руки окаменели от бессчетных прикосновений к земле, прорывая арыки, кяризы, перекапывая ее кетменем, возводя на ней саманные стены и изгороди. Земля осела в человеке серым прахом, сделала его земляным.

Отвечал он вяло, часто не понимал, переспрашивал. Будто Батурин говорил с ним на диалекте, и вопросы, самые простые, были ему непонятны.

Он жил в кишлаке Ланда-Нова и выращивал на маленьком поле терьяк — конопляное семя, из которого изготавливали наркотик. Все окрестные кишлаки, подвластные мулле Акраму, выращивали терьяк. В дни урожая приходили вооруженные люди и забирали коноплю, оставляя немного денег — на проживание, на муку, на керосин и одежду.

— Сколько приходит людей? — спросил Батурин.

— Как? — не понял крестьянин.

— Сколько моджахедов приходит в Ланда-Нову в дни урожая?

— Десять, а то и двенадцать, — ответил он.

Березкин спрашивал терпеливо, дотошно. Бывал ли тот в Мусакале? Знает ли, сколько в селении мечетей?… Видел ли муллу Акрама? Встречался ли с отрядом Махмудхана?

Батурин переводил, и его не покидало недоумение, странность своего присутствия здесь, в этом стальном, закрытом контейнере, оставшемся от разграбленной, разбитой машины. Унылый афганец, сидящий перед ним на полу. Две их сошедшиеся жизни, две пересекшиеся на мгновение судьбы.

Батурин — из северного русского города на берегу полноводной реки, города с заводами, кораблями, дымными верфями, с белым монастырем и храмом. Отец — военный, кочевавший всю жизнь по гарнизонам, прямодушный, пожалуй, слегка простоватый в суждениях. Мать — увядшая до срока женщина, прожившая жизнь среди топота марширующих рот, солдатских песен, уханья военных оркестров. Забыла свою музыкальную школу, скрипку, диплом с отличием. Однажды он видел, как мать тайком достала из темного шкафа футляр, открыла, и на красном сафьяне, нежно-золотая, янтарная, лежала ее скрипка. Так и не решилась достать. Смотрела на беззвучные струны.

И — этот согбенный крестьянин, рожденный в поколениях земледельцев среди сиреневых гор, красноватых пашен, намазов и омовений, обреченный на тяжелый, завещанный богом труд до последнего вздоха, когда понесут его на каменистое взгорье и уложат в неглубокую, посыпанную камнем могилу.

Две их жизни сошлись на мгновение как малый эпизод азиатской войны и опять разойдутся, не изменив ничего. Забудутся и канут в веках.

Пленный вяло отвечал, что в Мусакале есть несколько мечетей, а сколько — не помнит. В его родном кишлаке есть мечеть, но муллы больше нет, умер. Про муллу Акрама слыхал, что человек он хороший, воюет за ислам. Но сам его не видел. Про Махмудхана ничего не слыхал. Кто правит в Кабуле — не знает. Какой-то эмир или шах. Не женат. Живет с братом и матерью. На жену не хватило денег.

Березкин брезгливо выставил губу. Записывал в свой блокнот. Было видно, что тупые ответы раздражают его.

Крестьянин был понур и покорен. Не просился домой. Был готов смириться с любой его ждавшей долей. Если аллаху угодно вырвать его из автобуса, перенести по небу, ввергнуть в ледяной каземат, значит, на то его воля. Вся жизнь была послушна этой грозной, всевышней, карающей и угнетающей воле. Он разучился роптать.

— Похоже, не врет. — сказал Березкин. — Хотя жить в Ланда-Нове и не знать, что творится вокруг?… Надо быть полным тупицей! Завтра снова допросим.

Батурин старался работать как можно точнее и лучше. Не пропустить, не обронить мельчайшего зерна информации. И одновременно сокровенным сознанием он чувствовал свою встречу с крестьянином как случайную, ненужную встречу двух миров и историй.

За тем, кто сидел на заплеванном, грязном полу, — бесконечная вереница смертей и рождений безвестных афганских крестьян, обитавших на этих камнях и отрогах гор, среди нашествий и войн, эпидемий и моров, сметаемых, избиваемых до последнего младенца и старца и вновь выводимых на свет как злак, как вода из колодца, как вершина хребта.

За ним, Батуриным, — огромная, между трех океанов, страна, в муках и судорогах, в могуществе и наивном неведении, послала полки в скопища чуждых народов на долгую, не имевшую смысла войну.

Кромки двух миров и историй сошлись, чтобы распасться. Уйдут, отстреливаясь и отбиваясь, войска. Сомкнётся за последним «бэтээром» граница. Батурин уйдет на броне, а крестьянин вернется в свой нищий кишлак, в круговращение злаков, дождей, урожаев. Исчезнет, сокроется тайна, оставшаяся навек неразгаданной.