Чочара - Альберто Моравиа

Но Микеле никак нельзя было назвать болтливым; он всегда говорил что-нибудь интересное, а болтуны скучны, и их в конце концов перестаешь слушать. Микеле рассказывал нам такие интересные вещи, что часто спицы застывали у меня в руках и я вся превращалась в слух. Когда Микеле говорил, он забывал обо всем, не замечал, сколько прошло времени, что потухла лампа или что мы с Розеттой хотели по какой-либо причине остаться на несколько минут одни. Он говорил горячо, хотя и монотонно, и всегда искренне и бывал огорчен и удивлен, когда я прерывала его, говоря:

— Ну что ж, пора уже спать; или — пойдемте обедать.

Лицо его тогда выражало: «Вот что значит разговаривать с глупыми и легкомысленными женщинами, как эти, — напрасная трата времени».

За все сорок дней, что шел дождь, не произошло ничего замечательного, за исключением одного случая, касающегося Филиппо и его испольщика Винченцо. Об этом случае я и хочу рассказать. Это было утром; моросил дождь, и небо было сплошь затянуто облаками, беспрестанно набегавшими с моря; мы с Розеттой наблюдали, как резали козу, которую Филиппо купил у Париде и собирался продать по частям, взяв, конечно, львиную долю себе. Коза, черная с белым, была привязана к столбу, а вокруг толпились беженцы и от нечего делать спорили, какой у нее живой вес и сколько мяса останется после того, как ее обдерут и вычистят. Дождь мочил нас, ноги утопали в грязи; Розетта сказала мне вдруг на ухо:

— Мне жалко эту бедную козу, мама. Вот она еще живая, а через несколько минут ее уже убьют… если бы это зависело от меня, я бы ее не убивала.

Я ответила ей:

— А что бы ты тогда ела?

— Хлеб и овощи… зачем надо обязательно есть мясо? Я тоже сделана из мяса, и мое мясо не так уж отличается от мяса козы… чем же она виновата, что она животное и не умеет ни рассуждать, ни защищаться?

Я передаю эти слова Розетты главным образом для того, чтобы показать, как она рассуждала, когда шла война и кругом был голод. Может быть, ее слова были наивны и даже не слишком умны, но подтверждали ее особое совершенство, о котором я уже говорила, в ней нельзя было найти ни одного недостатка, как у святой, и если даже это совершенство объяснялось ее неопытностью и невежеством, слова ее были искренни и шли от сердца. Впоследствии, как я уже говорила, я заметила, что совершенство Розетты было хрупким и неестественным, как совершенство взлелеянного в теплице цветка, вянущего и засыхающего на свежем воздухе, но в тот момент слова Розетты тронули меня, и я невольно подумала, что ничем не заслужила такой доброй и нежной дочери.

Тем временем мясник, некий Иньяцио, совершенно не похожий на мясника, печальный и равнодушный человек, с густыми седеющими волосами, длинными бачками и глубоко сидящими голубыми глазами, снял пиджак, оставшись в одном жилете. На столике возле столба, к которому была привязана коза, для мясника уже приготовили два кухонных ножа и миску, как это делают в больницах, готовясь к операции. Иньяцио взял один из этих ножей, попробовал ладонью его лезвие, подошел к козе и, схватив ее за рога, закинул ей голову назад. Глаза у козы вылезли из орбит, она словно понимала, что с ней собираются делать, водила глазами и жалобно блеяла, как будто хотела сказать: «Пощадите меня, не убивайте».

Но Иньяцио, все еще продолжая держать козу за рога, прикусил нижнюю губу и одним ударом загнал ей нож в горло по самую рукоятку. Филиппо, помогавший ему, быстро подставил миску, из раны фонтаном хлынула кровь, темная и густая, горячая и дымящаяся. Коза вздрогнула и полузакрыла глаза, ставшие сейчас же невыразительными, как будто вместе с кровью, стекавшей в миску, ее покидала и жизнь, наконец ноги у нее подогнулись, и она каким-то доверчивым движением упала на руки тому, кто только что убил ее. Розетта ушла под дождем, мне хотелось догнать ее, но надо было остаться: мяса было мало, не хватит для всех, а кроме того, Филиппо обещал отдать мне кишки, очень вкусные, если их поджарить на решетке, поставленной на горячие угли. Иньяцио поднял козу за задние ноги и поволок по грязи к двум столбам, на которые и вздернул ее головой вниз, с растопыренными задними ногами. Мы все столпились вокруг и стали смотреть, как Иньяцио обдирал козу.

Прежде всего Иньяцио схватил козу за переднюю ногу и срезал с нее копытце таким жестом, как будто отрезал кисть руки. Потом он взял тонкую, но прочную палочку и просунул ее между шкурой и мясом на ноге козы; шкура у козы соединяется с мясом волокнами, и ее очень легко отделить от мяса, как плохо приклеенный лист. Воткнув палочку, Иньяцио повернул ее так, чтобы сделать дырку, выдернул, взял козью ножку в рот, как если бы это была дудка, и начал дуть в нее изо всех сил, пока у него не набухли вены на шее, а щеки стали совершенно сизыми. И пока он дул, коза все наполнялась воздухом, раздуваясь, так как Иньяцио вдувал ей воздух между кожей и мясом. Иньяцио все дул и дул, и вот уже коза висела между двух столбов, похожая на бурдюк — она стала в два раза больше, чем была раньше. Тогда он выпустил козью ножку изо рта, вытер испачканные кровью губы, взял нож и надрезал кожу на животе козы во всю длину от паха до шеи, и принялся обдирать козу. Кожа отделялась от мяса с удивительной легкостью, как снимается перчатка, а Иньяцио тянул ее, только кое-где подрезая волокна, еще соединявшие кожу с мясом. Так потихоньку он содрал всю шкуру, походившую на мохнатое, испачканное кровью старое платье, и бросил ее на землю; коза осталась голой — красная с белыми и синеватыми пятнами. Дождь все еще моросил, но никто не уходил; Иньяцио снова взял нож, вскрыл козий живот, засунул в него пальцы и закричал мне:

— Чезира, подставляй руку.

Я подбежала к нему, а он вытащил из живота кишки и стал разворачивать их одну за другой, по порядку, как моток шерсти. Иньяцио разрезал кишки и вешал их мне на руку, они были горячие, страшно вонючие и пачкали мне руки испражнениями. А Иньяцио повторял, как бы про себя:

— Это будет королевское блюдо, а так как вы обе женщины, то блюдо для королев… только вычистите их как следует, а потом жарьте на медленном огне.

И в этот момент мы услышали голос, кричавший:

— Филиппо! Филиппо!

Мы все обернулись и увидели из-за края мачеры сначала голову, потом плечи и наконец всего целиком Винченцо, испольщика Филиппо, того самого, у которого мы жили, прежде чем прийти в Сант Еуфемию. Винченцо со своим крючковатым носом, глубоко сидящими глазами, задыхающийся, грязный и мокрый, больше чем когда-либо, был похож сейчас на растрепанную птицу; еще не дойдя до мачеры, он начал кричать снизу:

— Филиппо, Филиппо, случилось несчастье… случилось несчастье…

Филиппо, наблюдавший, как и мы все, за работой Иньяцио, побежал ему навстречу:

— Что случилось? Говори! Что случилось?

Но Винченцо, хитрец, делая вид, что не может отдышаться, прижимал руку к груди и повторял глухим голосом:

— Страшное несчастье.

Иньяцио и его коза были забыты, все толпились вокруг Филиппо и его испольщика; окно в домике Филиппо раскрылось, и в нем показались две женщины: жена и дочь Филиппо. Наконец Винченцо сказал:

— Случилось то, что пришли немцы и итальянские фашисты, постучали в стены, нашли тайник и вскрыли его.

Филиппо прервал его ужасным криком:

— И украли мои вещи!

— Именно так, — ответил Винченцо более спокойным голосом, может быть, потому, что самое страшное было им уже сказано, — они все украли, не оставили ничего, ну как есть ничего.

Он сказал это так громко, что его услышали из окна жена и дочь Филиппо, которые в ту же минуту начали причитать и выть, высовываться из окна и ломать руки. Но Филиппо, не теряя времени на дальнейшие расспросы, закричал:

— Неправда, неправда! Это ты украл, ты — вор, ты — немец и фашист… ты и эта ведьма твоя жена, и эти негодяи твои сыновья!.. Все вас знают. Вы — бандиты и разбойники, не уважаете даже святого Джованни. — Филиппо кричал как оглашенный, а потом вдруг схватил со стола нож Иньяцио и бросился с ним на Винченцо. К счастью, беженцы успели перехватить его; они держали его вчетвером, а он вырывался, бросаясь вперед лбом и грудью, и кричал с пеной у рта:

— Пустите меня, я убью его, пустите меня, я хочу его убить.

В раскрытом окне кричали и размахивали руками женщины:

— Мы погибли! Нас разорили!

А с неба, не переставая, моросил частый дождик, и мы все были совершенно мокрые.

Микеле, смотревший на сцену с каким-то странным удовлетворением, как будто ему доставляло удовольствие, что у его сестры украли приданое и у его матери все ее драгоценности, вдруг подошел к Винченцо, продолжавшему оправдываться:

— Кто украл? Немцы украли, фашисты украли, мы тут ни при чем, — засунул руку в карман его пиджака, как будто знал заранее, что там лежит, и вытащил оттуда маленькую коробочку, сказав при этом спокойным голосом:

— Вот кто украл… это кольцо моей сестры.