Культурные истоки французской революции - Шартье Роже

Через полтора года после казни Дамьена адвокат Барбье записывает в своем «Дневнике» такую историю{183}: «Господин Морисо де ла Мотт, пристав дворцового суда, сумасброд, фанатик и фрондер, человек, которому не меньше пятидесяти пяти лет от роду и который восемь месяцев назад женился на своей любовнице, вздумал месяц или два назад отправиться в трактир на улице Сен-Жермен-л’Оксерруа и поужинать за табльдотом на двенадцать персон. Там, заведя разговор об ужасном деле Дамьена, он начал рассказывать о том, как велось следствие, и так увлекся, что стал бранить правительство и даже короля и министров». Кто-то его выдал — «либо кто-то из дворцовых служащих, либо один из сотрапезников, обеспокоенных последствиями таких заявлений», его арестовали, заключили в Бастилию и стали допрашивать. Морисо де ла Мотт был изобличен в том, что сочинял воззвания против короля и верноподданных советников Парламента: «Говорят, в его бумагах нашли воззвания, которые до и после покушения на короля видели на воротах публичных садов и в прочих местах. Когда его спросили, откуда у него эти воззвания, он ответил, что сорвал их. Но на этих воззваниях не было ни следов клея, ни дыр, доказывающих, что они висели на стенах».

Жалкие слова, которые Морисо де ла Мотт лепетал в свое оправдание, не убедили суд. Он был осужден к «публичному покаянию перед воротами собора Парижской Богоматери с непокрытой головой, в рубище, с веревкой на шее, с факелом в руке и с дощечками на груди и на спине: “автор подстрекательских и посягающих на королевскую власть речей”, а затем к казни через повешение на Гревской площади. Имущество его подлежало конфискации». Публичный ритуал искупления и кары совершается в обычном порядке. Многократное оглашение преступления (путем чтения вслух обвинительного приговора, путем признания и публичного покаяния смертника, путем надписей на дощечках), равно как и зрелище примерного наказания, призваны продемонстрировать укрепление власти короля и упрочить почтение подданных к его неприкосновенной особе. То, что осужденный является королевским чиновником и парижским буржуа, делает эту демонстрацию еще более убедительной.

Однако в сентябре 1758 года этот механизм уже начинает давать сбои: «Вдоль всего его пути к месту казни и на самой Гревской площади собралось множество народу. Одни говорили, что негоже убивать людей за слова, сказанные или написанные; другие надеялись, что его помилуют; но власти выбрали именно такого человека — парижского буржуа, человека при должности, и решили для острастки покарать его, чтобы фанатикам, которые слишком дерзко рассуждают о правительстве, было неповадно». В речах, которые передает Барбье, смешиваются традиционное представление о короле как о справедливом судье, который может карать, но должен также и миловать, и новое сознание несоразмерности кары преступлению. За слова, каковы бы они ни были, нельзя осуждать на смерть. Для парижской толпы оскорбление королевского величества утратило прежнее значение — хотя королевский указ от 16 апреля 1757 года и напоминал о нем: теперь, по мнению народа, устные и письменные выступления против короля не являются кощунством{184}.

Десакрализация монархии

Рассказ Барбье ясно свидетельствует о том, что покушение Дамьена привело к двоякого рода последствиям. С одной стороны, несмотря на то, что королевская цензура не дремлет, несмотря на то, что газеты воздерживаются от неосторожных высказываний, создается политическая обстановка, когда противоборствующие партии обвиняют друг друга в крамоле. Такой обмен «поносными речами» в уличных разговорах, в воззваниях, расклеенных на стенах домов, в памфлетах приводит к решительной политизации общества, когда государь перестает быть неприкосновенной особой и каждая из противоборствующих партий старается привлечь простой люд на свою сторону. События 1757 года, быть может, впервые вовлекают в политическую борьбу большую часть населения, вызывая у народа «интерес к политическим и церковным распрям, в которые оказываются вовлечены не только парламенты и их противники, но и высшие духовные чины монархии»{185}. С другой стороны, у Дамьена появляются запоздалые соперники — во всяком случае, на словах. В 1757—1758 годах немало людей из народа, даже слабо разбирающихся или вовсе не разбирающихся в тайных пружинах политики парламентов и иезуитов, сожалеют, что покушение Дамьена не удалось, и заявляют, что уж они-то ни за что бы не промахнулись. Короля обвиняют в том, что он довел народ до нищеты, в том, что он не выполняет обязанностей, накладываемых на него его саном, его ненавидят еще сильнее, чем в 1750 году, причем не щадят ни членов королевской фамилии, ни самой монархии. «Десакрализация монархии» (говоря словами Дейла К. ван Клея) начинается в 50-е годы XVIII столетия, когда к речам искушенных в политике нотаблей, которые встали на сторону одной из противоборствующих партий — либо парламентско-янсенистской, либо иезуитской, — присоединяется ропот народного недовольства: люди все громче говорят о том, что король не выполняет своих обязанностей. Между одними и другими высказываниями существует связь, поскольку именно «спор по поводу отказа янсенистам в причащении, лишая королевскую особу ее священного ореола, развязал народу язык, независимо от того, какие у людей могли быть личные причины для недовольства»{186}.

В 1768 году, когда свободная торговля зерном привела к тому, что на него снова поднялись цены{187}, начальник полиции Сартин предупреждает квартальных комиссаров парижской полиции: «Вам, верно, известно, что время от времени на улицах расклеивают воззвания. Ваш долг — сделать все возможное, чтобы выяснить, кто является автором этих воззваний в вашем квартале или, по меньшей мере, каждое утро обходить вверенный вам участок, срывать воззвания и немедленно доставлять их мне». И правда, в Париже расклеено множество воззваний. Некоторые из них сочинены по образцу прежних протестов и во всем винят министров, но не осуждают короля. Таково воззвание, которое в конце сентября 1768 года обнаружил комиссар с улицы Нуайе, где короля просят «убрать господ де Шуазеля и Лаверди, которые вместе с шайкой воров занимаются вывозом хлеба за пределы Королевства». Комиссар догадывается, кто писал воззвание: «Оно исходит от людей низкого звания, ибо в нем много орфографических ошибок и почерк совсем не изменен».

Авторы других текстов, наоборот, обвиняют во всех бедах самого короля, они считают, что цены на хлеб выросли из-за него, потому что дороговизна выгодна в первую очередь королю. Книготорговец Арди в своем «Дневнике» воспроизводит виденное им воззвание: «При Генрихе IV хлеб был дорог, потому что в ту эпоху шли войны, зато Францией правил настоящий Король; во времена Людовика XIV тоже были высокие цены на хлеб — виной тому были то войны, то неурожаи, но все-таки Францией еще правил настоящий Король; нынешняя же дороговизна хлеба не связана ни с войной, ни с неурожаем, но только с тем, что у нас нет настоящего короля, потому что наш Король — Торгаш». Это воззвание, заканчивавшееся напоминанием о покушении Дамьена, очень встревожило Сартина и генерального прокурора Парламента, ибо свидетельствовало о разрыве негласного договора, который связывал верных подданных с по-отечески заботливым королем, заступником и кормильцем. «Французский народ любит своего Государя, а Государь заботится о счастье своего народа. Назвать короля отцом народа не значит воздать ему хвалу, а значит просто назвать короля его истинным именем» — написано в Словаре Треву 1771 года издания в статье «Народ»{188}. Но эти слова очень далеки от того, что происходит в это самое время в столице. Распутный, продажный король морит народ голодом — разве это король? Несколько парижан арестованы за то, что «оскорбительно высказывались о королевской особе».