Унтовое войско - Виктор Сергеев

— Что вы! Книг там нет. Ему шлют друзья. За сто восемь томов. «Ганчжура» он готов благодарить сто восемь раз.

— Был слух, что ламы спаивают его.

— Зачем это им?

— Он относится к ним если не враждебно, то иронически.

— В последний свой заезд к нам Банзаров с жаром вспоминал о «Гэсэре». Вы слышали, что это за сказание? Ну вот… Он страстно хотел бы… в его воображении витает мечта о том, что Гэсэр вернется к бурятам, и тогда он, Банзаров, готов быть в числе гэсэрозских. богатырей.

— А что угодно этим богатырям? — Муравьев усмехнулся.

— По легенде… я полагаю, что это заступники народа.

Муравьев неопределенно хмыкнул.

— Это простой и удобный экипаж для езды по горным дорогам, — уверял он.

— В Иркутске доходили до нас слухи о ваших кабриолетах, но видеть их мне не пришлось, — ответил Муравьев. — Чем же они привлекают седоков?

— Скажу, что наружный облик их такой же, как и всех пролеток на лежащих рессорах. Но наши пролетки легче и прочнее. Ну, а уж коли повредится в ней что-то, то, без сомнения, любой плотник ее починит, что нельзя сказать о привозных рессорных экипажах. В Кяхте чуть ли не у всякого купца найдете в сараях поломанные рессорные экипажи, за кои уплачены немалые деньги, но никто не берется их чинить. Египетский труд. Сломались же они после первых выездов… И вот, представляете, здешние жители, опробовав наши сидейки, вовсе оставили верховую езду. На горных участках сидейка незаменима.

Муравьеву показали сидейку, и он пожелал прокатиться в ней. Ехали по дороге, вьющейся в гору. По бокам в отвалах горных пород видны были слои песка, крупных каменных обломков и голышей. В верхних слоях встречались останки деревьев. Во всем замечены следы какого-то дикого водяного переворота и буйства, сильного и долгого течения бурлящих потоков, принесших сюда песчаные сугробы. На вершине горы, куда лошади поднялись не без усилий, каменные нагромождения попадались чаще, но и здесь, где только имелось укрытие, лежал песок. Отсюда открывался вид на блиставшие угрюмые берега Селенги, среди отсвечивающих на солнце вод там и сям зеленели острова.

—Это прекрасный сад, устроенный богом в исполинских размерах, — проговорил задумчиво Николай Александрович.

— Дикая первозданная красота. Что может быть лучше?

— Она помогает скрашивать здешнюю жизнь.

— Между прочим, Николай Александрович… Мне нет дела до ведомства полиции, но не идти же вам с открытым забралом… передайте Михаилу Александровичу… Бывая в Кяхте… Кому же не известно, что туда проникает из Лондона через Тяньцзинь нелегальная литература… произведения Герцена. Иные легкомысленные мужи и с ними Михаил Александрович… даже градоначальник… почитывают… Герцена и спорят по поводу прочитанного.

— Слышал я, что Герцен считает вас умным и способным губернатором. Остальные, что были до вас, по его мнению, никуда не годны. Они взирали на Сибирь, как на подвал, где сундуки золота и мехов, но где холодно, много льда и снега. Они делали все палкой да насилием и не могли увлечь Сибирь вперед, с американской быстротой. Между прочим… Герцен следит за вашей деятельностью с симпатией. Брат сказывал, что этот лондонский затворник питает надежду на то, что устье Амура откроется для судоходства, и Америка встретится с Сибирью возле Китая. Герцен постоянно твердит о великой роли Сибири. Он, как и вы, полагает, что Сибирь должна спуститься к китайской границе по Амуру. Не вечно же мерзнуть нам в Якутии и Забайкалье, когда есть речной путь к океану.

— Мне неведомо, что таков Герцен, — отозвался Муравьев.

— Да, да. Разумеется.

— А Герцена я уважаю, — сказал Муравьев. — Хотя он и не во всем прав.

— Мне трудно судить..

— Николай Александрович!.. Судьбе угодно было поставить нас на разные полюсы, хотя будь мы вместе… Да и зачем нам вместе? Ералаш в голове… А ведь согласитесь, Николай Александрович, мне бы таких помощников, как вы… Эх-ха-ха, умную-то голову ищешь днем с огнем. И народу было бы легче, когда лучшие умы русского общества служили, бы одному идеалу.

— Какому идеалу, Николай Николаевич? — Бестужев стоял взволнованный и возбужденный, глаза его горели живым светом.

Муравьев твердо сказал:

— По новости для меня подобных дел могу быть не во всем верен и точен, однако же, будучи убежден в справедливости монарха, я отметаю всякие экивоки и, естественно, основываю на монархе свои действия и убеждения, почему и вменяю себе, милостивый государь Николай Александрович, изложить теперь общее мое мнение…

— Извольте, Николай Николаевич.

— Какое противоядие можно выставить губительному злу вольнодумства и небрежению к порядку и законности? Иные полагают, что достаточно напасть на корень зла, подрезать его и тем как бы дать ему увянуть и засохнуть. Какое заблуждение! Теперь, как видно, корень этот разросся вглубь, а веревка в руках начальства высучилась из рук, отныне предовольно отростков от того корня, кои источают яд, и этот яд, можно сказать, напитал собою воздух общественной жизни… даже в Иркутске. Убежден, что корень зла заложен в идеях, и я полагаю, что с идеями нужно и должно бороться не иначе, как идеями же.

— Спешу с вами согласиться, Николай Николаевич. Вы мудро изволите высказаться. Идеи побеждаются идеями. А то у нас правительство почитает, что всякое иное суждение, не схожее с официальным, есть сорное растение — вьюнок, а посему рвет его с корнем без рассуждений. Но позвольте вас спросить, какие же идеи предложите вы всем благомыслящим? Что за патриотические понятия, коими хотите увлечь за собой общество?

— Извольте, милостивый государь, извольте! — воскликнул Муравьев, распаляясь от рассуждений Бестужева. — Мне хорошо известно, что все честные люди полны решимости в едином патриотическом порыве осуществить свою заветную цель — выйти на Амур. Это ли не прекрасная идея, могущая всех нас объединить?

— Да, общество едино в своем стремлении обладать свободой плавания по Амуру. И даже Герцен…

— Вот видите!

— Но у мужика, Николай Николаевич, свое патриотическое понятие На Амур он идет в надежде на волыню жизнь… без урядника и полицейского, без прокурора и судьи, без каталажки и…

— Он идет по христианскому долгу, по праву верноподданного государя.

— У верноподданного одно право… — резко ответил Бестужев. — Если государь сыт — чувствовать себя накормленным; если у государыни есть бриллианты величиною в орех — считать себя богатым; если царевичу дадут егорьевский крест хотя бы за то, что издали видел, как наших бьют, — признавать себя зело счастливым.

— Однако же… — Муравьев нахмурился, прикусил губу. — Про государя вы говорите всуе. Но божья милость вас спасет. Все мы будем прощены: и я, и вы, и государь, и тот палач что ломал шпагу над вашей головой.

Близко послышались конские скоки, и Бестужев облегченно вздохнул: из-за поворота дороги показались конвойные казаки. Сотник Чекрыжев был обеспокоен долгим отсутствием генерала.

Весь обратный путь до усадьбы Муравьев и Бестужев молчали, оба жалея о разговоре на горной вершине. Николай Александрович ждал для себя и брата новых неудобств и притеснений. А Муравьев, сознавая, что по долгу службы о рассуждениях Бестужева он обязан доложить дарю, все же колебался и мучился оттого, что с самого начала повел с Бестужевым слишком уж доверительный разговор о Герцене, что бросало тень и на самого Муравьева.

Михаил Александрович ничего не заметил в поведении Муравьева и брата и тотчас стал расспрашивать, понравилась ли генералу сидейка. Услышав одобрительный отзыв, он принялся рассказывать Муравьеву о том, что тот ездил на братовой сидейке, а есть еще сидейка его, Михаила, и что они с братом спорят, чья лучше.

— Кто прав, указать невозможно, — заключил старший Бестужев. — Сидейками занят Михаил, а у меня всего одна и та для себя. — Он улыбнулся. — Лошади же молчат при той и другой упряжке.

Муравьев поблагодарил братьев за гостеприимство, и как те ни уговаривали его остаться отобедать, он не согласился, ссылаясь на спешные дела.