Отрок. Богам — божье, людям — людское - Евгений Красницкий

Вдосталь напилось тогда острое железо человеческой кровушки, и крещение киевских людей началось не при ясном дне днепровской водицей, а под покровом ночи кровью тех, про кого князь был уверен: «будет мне враг».

«Ну, действительно, не могла же столь масштабная реформа не породить оппозиции разной степени радикальности? Благостные же сказки о тех событиях сочинили уже позже. Но как не старались сочинители, а о яростном сопротивлении язычников распространению новой веры умолчать было невозможно — остались об этом упоминания и в летописях, и в изустных сказаниях, и в архивах, поскольку проблемы с язычеством были у государственной власти еще много веков спустя, и не где-нибудь по медвежьим углам, а в европейской части страны. Ну, а в Х веке, среди не пожелавших принять новую веру было полно профессиональных военных, и уж их-то силовые методы не смущали. Не только из-за попытки превратить их из внуков божьих в рабов божьих, не только из-за подчинения «лукавым грекам» Державы, в которой они до того считали себя хозяевами, но и из-за предательства князя, которому они верили и служили. Нет, сэр, не был для них Владимир святым и не мог стать, хоть, по незнанию Писания, и не ведали они истории Каина и брата его Авеля».

Уходили из Киева не с миром и не добром. Избитые, израненные, лишенные имущества, многие потерявшие семьи, они поодиночке и малыми стаями вырывались из городских пределов, призывая кару богов на головы Владимировых ближников и самого вероломного робичича. Но вырваться было мало, надо было еще и уйти от погони, потому что и воевода Добрыня, и сам князь прекрасно понимали, что дать им собраться вместе, скопить силы, получить благословение выживших жрецов — смерти подобно. И греческие попы, прекрасно понимая, чем для них обернется победа язычников, благословили именем Божьим любую жестокость в отношении непокорных. Приказ был прост: догнать и уничтожить.

«А вот это сомнительно. Во-первых, подавляющее большинство попов были не греками, а болгарами — отец Михаил об этом рассказывал, и оснований не верить ему нет. Да и понятно — много ли греков славянский язык знают, а болгарские попы вполне могли на Русь бежать от императора Василия, прозванного Болгаробойцей.

Во-вторых, сколько бы тех оппозиционеров ни было, идти на Киев для них было чистым самоубийством — Владимир без совета с дружиной такого решения не принял бы или не смог бы выполнить. Красиво вещаете, герр бургомистр, образно, с душой, но необъективно до неприличия!».

Сначала были погони засады и схватки — беглецы резались с киевскими дружинниками на дорогах, ведущих от Киева подальше в глушь. Резались между собой те, кто еще недавно назывался одинаково — княжьими людьми, а теперь по-разному — слугами Божьими и слугами Сатаны.

А потом был разбой. Как уж там вели себя, оторвавшись от погони, другие, неведомо, а пращуры ратнинцев, ловили по дорогам купцов, брали на щит боярские усадьбы и всем пленникам ставили только одно условие: возвращение имущества или жизнь детей гарантируется доставкой в оговоренное место одной из семей беглецов, оставшихся в Киеве. Хочешь, выкупай, хочешь, выкрадывай, хочешь… делай, что хочешь, но такую-то семью, жившую до крещения киевлян там-то, доставь.

Доставляли. Правда, не всегда. Кто-то так и не появлялся в условленном месте, и это было еще не самым худшим. Хуже, когда появлялся и приводил с собой княжьих воинов. Обратно живыми не выпускали никого — ни самого посланца, ни приведенную им воинскую силу. Шли по следу возвращающихся ни с чем дружинников и истребляли их любыми доступными способами. Для того и места для обмена выбирали такие, куда и войти-то трудно, а уж выйти, если тебя не хотят выпускать, так и вовсе невозможно. Зверели окончательно, потому что знали: семья либо мертва, либо взята князем в заложники. Прощались с родными так же, как прощались во время бегства от погони с тяжелоранеными товарищами, которых увезти с собой — только длить их муки, а оставить на милость преследователей — муки те ужесточить.

А потом была степь. Один из поместных бояр не смог, в обмен на жизнь своей семьи, привезти семью беглого язычника, на зато принес весть: всю родню непокорных, не разбираясь, виновен глава семьи в чем-то или нет, продали в рабство. Лесные тропинки под копытами бывших киевских воинов сменились степными травами, а глаза, вместо блеска чужих шеломов сквозь листву, принялись высматривать пыль, поднятую невольничьим караваном. Ох и тяжко расставались с жизнью работорговцы, настигнутые на караванных тропах! Будущие ратнинцы не просто умели заставить молить о смерти, как об избавлении от мук, они дошли уже до такой степени исступления, когда любые пытки, любые мучения казались им недостаточными.

Спасли, разумеется, не всех. Кто-то оказался в невольничьем караване, сумевшем раствориться в степной беспредельности, кого-то вывезли на ладьях по Днепру, кто-то сгинул и вовсе безвестно, но охоту пришлось прекратить. Таскать за собой женщин и детишек стало обременительно и опасно. И без того, оставшихся в живых воинов стало меньше, чем спасенных семей. Надо было думать о постоянном пристанище.

«А вот это уж и вовсе сказка. Наверняка подавляющее большинство беглецов многочисленных семей не имели. Если оброс домом, детишками, хозяйством, то легче креститься, пусть и притворно, чем ударяться в бега. Пожалуй, ушли из Киева преимущественно отморозки, а оказавшись в чистом поле, занялись разбоем. Когда же их основательно прижучили, начали искать место, где можно осесть. А теперь, вот, такая красивая сказка — благородные мстители, спасавшие семьи. Кажется у Валентина Пикуля было высказывание о почтенных генеалогических древах, ведущих родословную от пыльного кустика у большой дороги. Как раз тот случай — весьма неприглядные факты, преображенные в красивую легенду».

Почему пришли именно в Погорынье, теперь уже никто твердо не ответит. Возможно, просто не дошли до земель волынян, которые в те времена назывались бужанами и Киеву не очень-то и подчинялись, возможно не получилось добраться до полоцких земель, в которых Киев тогда, как, впрочем, и позже, ой как не любили, очень может быть, что места оказались кому-то из пращуров ратнинцев знакомыми — то ли ходили туда походом примучивать дреговические роды, то ли хаживали с князем в полюдье, а скорее всего, выбрали Погорынье из-за отдаленности от Киева и непроходимой глуши — надо было спрятаться.

Не спрятались. Дошли, спустя несколько лет, руки у Киева и до Погорынья. Ох не зря до сих пор говорят: «Путята крестит мечом, а Добрыня огнем»! По всей Руси отметились эти «добрые христиане» — от Днепра до Волхова и от Волги до Буга. Однако и будущие ратнинцы на новоселье не сидели сложа руки. Пока Добрыня устанавливал новый порядок в городах и весях, пока, то тут, то там оставлял после себя кострища да новенькие кресты на шеях и на могилах, пращуры ратнинцев сумели прочно осесть в Погорынье и воспитать молодежь в лютой ненависти к христианам вообще и к Киевлянам в особенности. Сумел достойно встретить Добрыню со товарищи воевода Горыныч, да так, что с тех пор стали рассказывать про него на Руси страшные сказки. А то, что срубил ему Добрыня голову, тем более три головы, — вранье! Свою собственную на плечах сохранил, и то — радость!

«Это верно — кто же признается, тем более письменно, что посланное покарать поганых язычников христолюбивое воинство, выскочило из лесов и болот междуречья Горыни и Случи с драной задницей и с изрядными прорехами в «стройных рядах»? Конечно же, победили! И славный воевода Добрыня собственноручно Змея Горыныча обезглавил в поединке. А раз победили, то больше и ходить в эту глухомань незачем! Разве что, так — по краешку, для сбора податей, да и то овчинка выделки не стоит — дикие земли, дикие люди.

А вот «воевода Горыныч»… больше похоже на имя кого-то из местной родовой знати. Ой, что-то врете вы, любезнейший бургомистр, ой, врете… Отец Михаил, к стати, совершенно иначе интерпретировал выражение: «Путята крестит мечом, а Добрыня огнем»» — как упрек новгородцам, которые вели себя столь буйно, что пришлось применять меч и огонь. В советской же школе это высказывание комментировали с точки зрения классовой борьбы и «опиума для народа». Каждый, как говорится, со своей колокольни, хотя, по большому счету, настоящих «колоколен» всего три: на передовой — потери, в штабах — статистика, в тылу — вдовы и сироты».

Как обживались на новом месте беглые воины, известно мало, а представить себе трудно — надо же было не только жилье построить, да землю вспахать. Прежде всего, требовалось как-то вытянуть души из того кровавого безумия, в которое они окунулись и… не у всех это получилось. Несколько десятков человек, из тех, чьи семьи так и не удалось спасти, ушли и далее поить христианской кровью свои клинки. А остальных спасли женщины и дети — каждый из оставшихся взял за себя по две-три семьи погибших товарищей. Тут уже стало не до дальних походов и схваток без сожаления к себе — за спиной семьи.