История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
мелодичность его стиха, его поэтического языка, так
контрастировавшие с блистательно-варварской самородной
грубостью Державина.
В этот период Жуковский переводил романтиков,
предромантиков и даже классиков немецкой и английской поэзии. Его
любимцами в Германии были Уланд и Шиллер, чьи греческие
баллады ( Торжество победителей и др.) стали благодаря Жуковскому
такой же, если не большей, классикой в России, как и в Германии. Из
англичан он переводил Драйдена ( Торжество Александра), Томсона,
Грея ( Элегия), Саути, В. Скотта, Мура, Кемпбелла и Байрона
( Шильонский узник). После всего, что я говорил о величайшем и
безупречном мастерстве Жуковского в русском стихе, вряд ли кого
удивит, если я добавлю, что некоторые его переводы английских
современников (из которых никто не принадлежал к великим
мастерам) часто превосходят оригиналы. Королева Уррака Саути,
Уллин и его дочь Кемпбелла, Пери и ангел Мура, Иванов вечер В.
Скотта и Шильонский узник Байрона и абсолютно, и относительно
занимают в русской поэзии более высокое место, нежели в
английской.
После 1830 г. Жуковский постепенно отходит от слишком
плавной нежности, которая принесла ему такую популярность. Как и
Пушкин в те годы, он стал стремиться к большей объективности, к
дорическим очертаниям и эпической манере. Почти все его поздние
произведения написаны или белым стихом, или гекзаметром. Обеими
формами он владеет с совершенной свободой и разнообразием;
располагает слова в самом «непоэтическом» порядке; прибегает к
самым разрушительным разливам стиха, достигает стиля, о котором
говорят « beau comme de la prose» (прекрасен как проза) и в белых
стихах напоминает позднего Шекспира. К главным произведениям
этого периода относятся обработки (с немецкого) эпизодов из
Рустема и Зораба и Наля и Дамаянти. В том и другом он сумел
избежать всякой сентиментальности. Первый оставляет впечатление
прямого, первобытного, грубого величия; второй – истинно
индийской роскоши красок. Еще более замечательна его обработка в
очень свободных гекзаметрах с анжамбманами
Ундины –
прозаического сочинения немецкого романтика Фуке. Атмосфера
поэмы – оптимистическая религиозность и романтическая
фантастика, близкая к его ранней лирике, но рассказ ведется с
величественной неторопливостью, в истинно эпическом тоне.
Однако главным трудом его старости стал перевод Одиссеи,
законченный в 1847 г. Хоть он и не знал греческого и переводил
Гомера с немецкого подстрочника, это шедевр точности и
достоверности. Одиссея Жуковского имела целью дополнить
имеющегося русского Гомера и стала как бы продолжением Илиады
Николая Ивановича Гнедича (1784–1833), появившейся в 1830 г.
Гнедич был хороший поэт, написавший несколько
восхитительных лирических стихотворений и русскую идиллию в
стиле Феокрита, которая в то время высоко ценилась. Его Илиада –
это Илиада высокого звучания и великолепия, полная блистательных
славянизмов, с виргилиевским трубным аккомпанементом, с
удивительно изобретательными сложными эпитетами. Это
великолепнейший образец русской поэзии высокого классического
стиля.
Одиссея Жуковского совсем иная. Он старательно избегает
славянизмов. Это делает его Одиссею простой, неторопливой,
библейской историей о повседневной жизни патриархальных царей.
Но Жуковский не сентиментализирует Гомера, и хотя, возможно,
песни о Телемахе и Навзикае ему удались лучше всего, даже в самых
жестоких описаниях резни он дает верное отражение Гомера. Оба
русских Гомера счастливо дополняют друг друга, и если Илиада
Гнедича – наше крупнейшее достижение в высокой манере, то
Одиссея Жуковского остается непревзойденной как героическая
идиллия.
3. ДРУГИЕ ПОЭТЫ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ
Не один Жуковский трудился между 1810 и 1820 гг. над
оттачиванием и усовершенствованием инструментовки русского
стиха.
Рядом с ним в том же направлении работали и другие поэты.
Главный из них, и в течение некоторого времени даже соперник
Жуковского, – Константин Николаевич Батюшков. Он родился в
1787 г. в Вологде, служил в армии, в 1806 г. был ранен под
Гейльсбергом и принимал участие в кампании 1812–1814 гг. По
окончании войны он стал выдающимся и активным членом
«Арзамаса». Сборник его сочинений появился в 1817 г. Вскоре после
этого он стал страдать черной меланхолией. Долгое пребывание в
Италии его не излечило, и с 1821 г. он окончательно стал
душевнобольным. Он прожил в своем родном городе еще тридцать
четыре года, с очень редкими и недолгими светлыми промежутками.
Умер он в 1855 г.
Как и Жуковский, Батюшков был модернистом в стихе и в языке,
продолжателем дела Карамзина и решительным врагом церковно-
славянского языка и архаической грубости. Но в отличие от
Жуковского, который был более романтиком, чем большинство его
современников, и был насквозь пропитан немецкими и английскими
влияниями, Батюшков являл собой чистый восемнадцатый век и был
«латинистом». Он не чужд был «новой чувствительности», но по
природе своей был чувственным язычником. Его учителями были
латиняне и классицисты: римлянин-элегик Тибулл, француз Парни,
Тассо, Петрарка, греческие антологические поэты. Батюшков
стремился сделать русский язык соперником итальянского по
нежности и мелодичности – чего, по мнению современников, он
почти добился. Его русский язык невероятно далек от варварской
мужественности Державина. Он мягок, нежен до изнеженности.
Батюшков написал немного. Несколько элегий и лирических
стихотворений, где язык сентиментализма поставлен на службу
чувственной страсти; несколько элегий более риторического
характера, как знаменитый когда-то
Умирающий Тасс; и
восхитительная элегия Тень друга (начинающаяся словами «Я берег
покидал туманный Альбиона»). В 1818 г. появились прелестные
свободные переводы двенадцати любовных эпиграмм из греческой
антологии, которые по красоте ритма и языка являются его
шедеврами. В годы, непосредственно предшествовавшие его
окончательному помешательству (1819–1821), Батюшков написал
несколько лирических эпиграмм в манере, совершенно отличной от
прежней. По странной красоте и завораживающей эмоциональной
силе они не имеют себе подобных в русской поэзии. Это редкий
случай творческого влияния душевной болезни на поэзию.
Другим пионером новых форм был Павел Александрович
Катенин (1792–1853), одна из самых любопытных фигур того
времени. Он был умным и блестящим критиком, и его очень уважал
Пушкин, – пожалуй, только он один и ценил его поэзию по
достоинству. Катенин начинал как поборник романтизма еще до того,
как романтизм вошел в моду; когда же он стал девизом большинства,
Катенин превратился в классициста, встал под знамя Шишкова и
написал
Андромаху, последнюю «правильную» трагедию,
написанную на русском языке. Однако его симпатия к шишковистам
была не только проявлением духа противоречия. Главное его
убеждение было, что поэзия должна быть национальна; это и увело
его от карамзинистов и жуковистов. В своих ранних балладах,
написанных под влиянием Бюргера, он старался достичь
национального звучания путем использования агрессивного (и в те
времена неприемлемого) реализма в языке и в деталях. Эти его
баллады имели немалое влияние на русские баллады Пушкина.