Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ) - Анна Моц

чтобы получить второй шанс. Такие родители возлагают на детей нереалистичные надежды, расстраиваются, если не находят в них доступный источник любви и обожания, и чувствуют ненависть к себе, когда замечают, что в своих поступках они копируют собственных жестоких родителей. В отношениях ребенка и взрослого возникает печальная инверсия: от невинного младенца ожидается, что он будет дарить любовь, но естественные потребности разрушают эту фантазию, и малыша начинают ненавидеть.

Женщины вроде Долорес запутываются: они одновременно идентифицируют себя и с ребенком, и с матерью, которая не уделяла должного внимания, жестоко обращалась с ними или позволяла делать это другим. Такая фигура вызывает отвращение, которое возрождается в собственном теле. По словам судебного психотерапевта Эстелы Уэллдон, женщины, причиняющие вред своим детям, часто относятся к отпрыскам нарциссически — как к продолжению себя. Они возвращаются к актам жестокости, от которых страдали сами, и воспроизводят их[25]. Становясь родителями, они дают вторую жизнь худшим воспоминаниям и переживаниям детства. Ребенок становится жертвой жестоких и мстительных побуждений, истинная цель которых — тени прошлого.

В своих показаниях члены семьи сообщили, что иногда Долорес жестоко обращалась с дочерьми, о любви к которым она мне так часто говорила. Когда Николь исполнилось четыре, женщина устроила праздник, но не пригласила друзей девочки. В итоге ребенок оказался в неприятной ситуации: стол, накрытый на шестерых, был пустым. Благодаря такому ритуалу одиночества Долорес вновь прожила грустные моменты собственного детства. Мне стало не по себе из-за того, что женщина вспоминала эту историю со смехом и без намека на сочувствие. Я все больше убеждалась в том, что Долорес не могла воспринимать Николь как нечто большее, чем продолжение себя, а детство дочери стало для нее повторением ее собственных ранних лет жизни.

Подобное воскрешение воспоминаний о трудном детстве и ассоциирование ребенка с самыми сильными и неприятными чувствами — типичное поведение для моих пациенток, которые в какой-то момент дошли до немыслимого убеждения, что ребенка можно или нужно убить. Как и в случае с Долорес, большинство женщин столкнулись с неподобающим или жестоким обращением в процессе взросления, при этом рядом не было человека, на которого можно положиться и взять с него пример. Психоаналитик Джон Боулби впервые описал значение ранней привязанности для жизни в целом и ее влияние в краткосрочной и долгосрочной перспективах. Такие формирующие отношения служат основой для паттернов в будущем. Это означает, что негативные переживания в детстве влияют на всю оставшуюся жизнь[26]. Психолог Питер Фонаги и психиатр Энтони Бейтман предположили, что из-за отсутствия значимого взрослого или разлуки с ним (например, с мамой) человек рискует лишиться способности к ментализации. Это приводит к неумению анализировать и интуитивно реагировать на свое душевное состояние и настроение окружающих[27]. Большинство учатся этому на определенном этапе детского развития: нас подбадривают и показывают пример те, кто о нас заботится. Но для детей, у которых отсутствовала такая ролевая модель, последствия могут оказаться катастрофическими: будучи родителями, они не смогут принять и обратить внимание как на неконтролируемую уязвимость младенца, так и на собственный жизненный опыт. Сочетание прошлых травм, непонимания эмоций и идентификации себя с ребенком может оказаться трагическим. Молодые мамы, которым в жизни не хватало заботы, описывают само рождение ребенка и его последствия как пустоту, которая зеркально отражает лишения и пренебрежение, испытанные в детстве. Ситуация, когда девушке приходится заботиться о ребенке, не имея на это моральных ресурсов, сначала вызывает разочарование, которое вскоре перерастает в источник невыносимой боли. Психоаналитик Динора Пайнз писала так: «Зрелая объектная любовь, в которой потребности „я“ и объекта взаимно понимаются и удовлетворяются, невозможна, и рождение ребенка рискует обернуться катастрофой»[28].

Работая с женщинами, материнство которых привело к самой ужасной катастрофе — убийству ребенка, я наблюдала трагичную динамику в действии и тревожную отстраненность, с которой они рассказывали об умерших детях. Часто складывалось впечатление, будто ребенок играл второстепенную роль в описании мести, ярости и несчастья, которые их оживляют. Я работала с Симоной, которой на тот момент было 24 года. Она убила одиннадцатимесячного сына Отто и в разговоре со мной постоянно старалась избежать подробного описания дня, когда совершила преступление. Она называла это исключительно «инцидентом» и не давала понять, что раскаивается в содеянном или хотя бы понимает, что ребенок был отдельной личностью. При этом она охотно рассказывала о ярости и об отчаянии, вызванных тем, что муж подал заявление на развод. Этот поступок вызвал неприятные ассоциации с чувством покинутости, которое девушка часто испытывала в детстве. Она очень разозлилась на отца Отто и так сильно отождествляла их друг с другом, что пришла к убеждению: мальчик не имеет права на жизнь.

Для женщины вроде Симоны убийственное насилие — способ коммуникации и выражения невероятной боли, ущемленного эго и помутненного рассудка, из-за которого утрачиваются даже фундаментальные инстинкты. Меня как психотерапевта поражает и порой выводит из себя следующее: гнев и травма на сеансах зачастую уступают место некой неземной отстраненности, и становится трудно представить, что пациент напротив меня виноват в ужасных преступлениях и не желает мириться с реальностью происходящего.

Как я выяснила в случае с Долорес, преодоление барьеров отрицания и самозащиты — процесс постепенный. Он требует постоянного поиска баланса: мы следуем за пациентом по выбранному им пути и в то же время ищем моменты, чтобы поставить человека лицом к лицу с реальностью, и стремимся постепенно избавить его от заблуждений. По ходу наших сессий и тщательной проработки печальных событий в жизни Долорес я не раз обращала внимание на то, что заметила еще на первой встрече: на полное самообладание и опрятный внешний вид, которые резко контрастировали с другими пациентами в закрытом крыле. Долорес была косметологом и рассказывала, что хотела бы вернуться к работе. Обычно наши сеансы начинались с беседы о ее гардеробе или макияже. Новая фантазия Долорес заключилась в том, что она воссоединится с Софией. При этом волосы женщины были уложены и блестели, она вернула себе прежний лоск и желание быть матерью. Такая броня в виде выверенной женственности не просто поверхностная защита. Она также характеризовала ее склонность к избеганию и дистанцированному общению: будто все травмы можно убрать с помощью пудры, а руки, утопившие дочь, снова станут невинными, если сделать яркие накладные ногти.

Но все эти фантазии и фасад не смогли оградить Долорес от масштабов произошедшего. Благодаря психотерапии и действию психотропных препаратов, назначенных из-за психоза, иллюзии стали рассеиваться, а понимание того, что смерть Николь не была необходимой, сопровождалось острой болью. Принимая душ, Долорес