В вяземском окружении. Воспоминания бойцов 6-й дивизии народного ополчения. 1941–1942 - Анатолий Владимирович Дарков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В машине сидело человек пятнадцать автоматчиков; они весело разговаривали между собой. Мы слышали каждое слово, и если бы я хорошо знал немецкий язык, то мог бы сейчас передать содержание их разговора. Но самое главное было не в том, что они говорили, а в том, как они говорили. Они были веселы, часто смеялись; один из них насвистывал мотив какой-то песенки, они были беспечны, они были бесконечно далеки от тех ужасов, которые испытали мы, дети той страны, в которую они пришли как завоеватели. Их не трогали картины человеческих страданий, которые они привезли в нашу страну с собой. Какая страшная разница: веселые, беспечные завоеватели, от которых едва не пахло театральными духами, и мы, сыновья этой земли, лежащие на ней, сырые, измученные и больные. Я помню, что мне было обидно до слез, обидно за нас и нашу великую землю.
Вскоре к машине подъехал регулировщик движения; он, видимо, спросил, в чем причина остановки, и поехал дальше, а вслед за ним тронулась и машина. У нас отлегло от сердца. Подождав, когда машина отъехала от нас метров на двести, мы встали и бросились бегом через шоссе. Добежав до противоположной стороны, я запнулся о какое-то бревнышко и со всего размаха ударился головой о противоположную сторону кювета. У меня из глаз посыпались искры, и я на мгновение потерял сознание. Когда я очнулся, то увидел, что товарищи мои бежали по огородам в сторону деревни. Я поднялся и побежал за ними, боясь их потерять.
Вскоре около околицы мы соединились. Большак мы перешли; теперь перед нами стояла задача – не замерзнуть. Мы промокли насквозь, целый день шли, ничего не ели и даже в этот день не думали о еде. Надо было где-то переночевать и обсушиться, а для этого требовалось было зайти в какой-нибудь дом. Но где мы? Может быть, это Иваньково? А может быть, соседнее селение? Конечно, мы шли точно, как сказала нам учительница, но мы могли незаметно для себя сбиться с пути. И если это Иваньково, то не произошло ли изменений с прошлой ночи и нет ли в деревне немцев?
Эти вопросы были слишком важными. От их решения зависела наша жизнь. Оставаться этой ночью на улице мы не могли – мы слишком устали, были голодны и могли замерзнуть в нашей насквозь сырой одежде. Надо было узнать, есть ли немцы в деревне. Мы тихонько со стороны огородов подошли к крайней хате. В окне, к которому мы подошли, светился слабый огонек. В комнате мы увидели русскую печку, на которой сидели и лежали ребятишки, на скамейке около стола сидел пожилой русский мужчина. Немцев не было.
Мы постучались. Спросив, кто стучится и получив ответ, что свои, мужчина впустил нас. Мы поздоровались и вошли в комнату. Мужчина предложил нам сесть, но раздеваться не предложил. Мы сели довольные хотя бы тем, что мы в тепле. Мы спросили, что это за деревня. Он ответил: «Иваньково». – «Есть ли здесь немцы?» Он сказал, что немцев здесь нет, но что они рядом в двух соседних селениях. Он спросил, откуда мы. Я ответил, что наши семьи живут в Москве, тогда он рассказал, что он тоже работал в Москве швейцаром в каком-то ресторане или гостинице и что сейчас во время отпуска приехал сюда на родину.
«Слушай, хозяин, – сказал Волков, – ты видишь, что мы все сырые и голодные, что мы нуждаемся в ночлеге!» – «От этого увольте, ребята, – сказал мужчина, – отдохнуть – отдохните, а потом и в путь». – «Но ведь мы замерзнем на улице», – возразил Волков. «Ничего не могу поделать. Немцы каждое утро рыщут по деревне; найдут вас у меня – и вам капут, и мне, а у меня ребятишки. Нет, не взыщите, а оставить ночевать вас не смогу».
Оставаться ночевать помимо воли хозяина было опасно, и, посидев минут пять, мы вышли из дома. Это был первый и единственный случай, когда нам отказали в приюте. Сделав вид, что мы уходим из деревни совсем, мы пересекли ее наискось, прошли от нее метров сто по огородам, а затем, пройдя несколько дальше середины деревни, вернулись в нее.
Мы подошли к одному из домов по правой стороне порядка, если идти от шоссе. У дома было небольшое крылечко, выходившее в сторону улицы. Мы подошли к двери и тихонько постучались. Через несколько минут за дверью раздался шум, и женский голос спросил: «Кто там?» Мы ответили: «Свои». Дверь открылась, и мы увидели пожилую женщину, приветливо смотревшую на нас. «Заходите, миленькие. У меня муж и сын где-то вроде вас маются. Может быть, даст Бог – и их кто-нибудь приютит, как я вас». Мы вошли в комнату. Хозяйка зажгла лампу, попросила нас раздеться, усадила за стол. Она дала нам поесть щей и студня.
Покормив нас, женщина дала нам овчины и тулупы и дала нам одеяла, которыми мы могли укрыться. Она попросила, чтобы мы сняли всю свою мокрую одежду, и повесила ее сушиться на русскую печку. Когда она увидела, что мы кладем наганы под голову, то сказала: «Вы не бойтесь, я спать не буду, посижу посторожу вас, а утром разбужу рано, а то немцы по хатам шарят, ищут вот таких, как вы». Мы легли и заснули спокойным сном, благодарные этой замечательной русской женщине, которой мы обязаны были своим спасением.
Рано утром, еще чуть светлел восток, хозяйка нас разбудила. Мы надели на себя теплое сухое обмундирование, и даже я почувствовал, что силы возвращаются ко мне. Хозяйка накормила нас и дала на дорогу большой круглый каравай самодельного хлеба.
Пришла пора прощаться. Мы уходили из этого замечательного дома, от этой замечательной русской матери, от этой большой патриотки в скромном крестьянском платке.
«Нет, – подумал я про немцев, которых видели мы сегодня ночью в машине на шоссе, – нет, вы нигде и никогда не встретите такой любви и ласки; наша земля греет нас, от нее вы не ждите тепла!» Миняев, насколько помню, записал фамилию этой женщины, я же, по молодости лет, этого не сделал. Славная наша хозяйка указала нам путь в сторону Можайска, до которого было, насколько помню, километров сорок. Мы попрощались с ней, пожелали, чтобы ее муж и сын вернулись невредимыми с войны; она нам пожелала счастливого пути.
Когда мы вышли за пределы деревни, то видели, как метров за
