К западу от Октября (сборник) - Рэй Брэдбери

– Дело было так, – зашелестел печальный голос за тонкой перегородкой. – Шестьдесят лет тому назад…

– Говори громче! Шестьдесят лет назад?! – Священник открыл рот от удивления. – Так давно?

– Шестьдесят! – Последовала мучительная пауза.

– Продолжай, – сказал священник, укоряя себя за прерванную исповедь.

– Ровно шестьдесят лет назад, когда мне было двенадцать, – говорил все тот же грустный голос, – в такую же святочную неделю мы с бабушкой отправились за рождественскими покупками. Жили мы тогда в маленьком городке на восточном побережье. В магазины и обратно ходили пешком… В те времена и машин-то не было, так ведь? Мы брели нога за ногу, нагруженные подарочными свертками, и бабушка сделала мне какое-то замечание – уж не помню точно, какими словами, только я разозлился и убежал вперед, просто взял да и убежал. Издали я слышал, как она меня звала, потом кричала, кричала что есть мочи, чтобы я вернулся, вернулся к ней, но я – ни в какую. Она плакала в голос, я знал, что она мучается, и это меня подстегнуло, раззадорило, я захохотал и побежал еще быстрее. Домой, конечно, примчался первым, а когда она, едва дыша, появилась в дверях, ее сотрясали рыдания, которым, казалось, не будет конца. Мне стало стыдно, и я спрятался…

Воцарилось долгое молчание.

Священник пришел на помощь:

– Это все?

– Перечень длинный, – скорбно произнес голос за тонкой стенкой.

– Продолжай, – с закрытыми глазами сказал священник.

– Точно так же я поступил с матерью, причем перед Новым годом. Чем-то она мне досадила. Я убежал и слышал, как она кричит мне вслед. Но я только ухмыльнулся и припустил во все лопатки. Зачем? Зачем, боже мой, зачем?

Священник не нашелся, что ответить.

– Теперь все? – помолчав, спросил он вполголоса, странно взволнованный чужим признанием.

– Однажды летом, – продолжал голос, – какие-то хулиганы меня избили. Когда они ушли, я увидел на ветке кустарника двух бабочек, нежно трепетавших бок о бок. От их безмятежности меня захлестнула злоба. Я прихлопнул их ладонью и растер в порошок. Отец, какой стыд!

В церковь сквозь открытые двери ворвался ветер: оба повернули головы и увидели снежное рождественское привидение, которое возникло на пороге и тут же рассыпалось белыми хлопьями по каменным плитам.

– Был еще один скверный случай, когда мне стукнуло тринадцать, – опять заговорил старик, превозмогая стыд, но все же нашел в себе силы продолжать, – и тоже в канун Рождества. У меня пропал пес по кличке Бо – убежал и не возвращался трое суток. Я любил его больше жизни. Пес был необыкновенно умен и платил мне бесконечной привязанностью. И вдруг мой питомец исчез, и все хорошее исчезло вместе с ним. Я ждал. Плакал. Снова ждал. Молился. Беззвучно кричал. Я знал: он никогда, никогда не вернется! Но потом, потом, в два часа ночи, когда за окном валил мокрый снег, на дорогах чавкала слякоть, а на карнизах таяли сосульки, во сне я услышал какой-то совсем другой звук, проснулся и понял, что это пес скребется под дверью! Я вскочил с кровати как сумасшедший, чуть не сломал шею. Дернул ручку двери – и на пороге увидел моего несчастного Бо: он был весь в грязи, дрожал от холода, но лучился радостью. Я завопил от счастья, втащил его в дом, захлопнул дверь, упал на колени, прижал его к себе и разревелся. Какой подарок, какой это был подарок! Я снова и снова называл его по имени, а он подвывал мне в тон – это были голоса муки и счастья. А потом я умолк. Знаете, что за этим последовало? Можете представить всю мерзость моего поступка? Я избил его. Да-да, избил. Молотил его кулаками, костяшками пальцев, ладонями, и снова кулаками, а сам кричал: будешь знать, как уходить без спросу, будешь знать, как убегать, будешь знать, как не слушаться, как ты посмел, как посмел?! И я истязал его до тех пор, покуда он не заскулил, и только тогда до меня дошло, что я делаю. А он это безропотно сносил, словно понимал, что оказался недостойным моей любви; но теперь недостойным оказался я, тогда я его оттолкнул и залился слезами; задыхаясь, я снова обхватил его за шею, прижал к себе и закричал: прости, пожалуйста, Бо, прости меня. Я не хотел. Бо, прости…

Но разве мог он меня простить, отец? Кто он был? Бессловесное существо, животное, пес, мой любимец. И он смотрел на меня такими прекрасными черными глазами, что у меня сжалось сердце, и с тех пор оно навеки замкнулось от стыда. Я так и не смог себя простить. С тех пор меня преследует память о моей любимой собаке и о моей собственной низости. Под Рождество, не просто в последние дни уходящего года, а именно в канун Рождества, передо мной возникает призрак моего пса. Я его вижу, слышу шлепки и удары, терзаюсь чувством вины. О боже мой!

Незнакомец умолк и содрогнулся от рыданий.

В конце концов старый священник вымолвил:

– Так вот почему ты здесь?

– Да, отец. Разве это не ужасно? Разве это не позор?

Священник не сумел ответить: у него тоже текли слезы и срывалось дыхание.

– Господь простит меня, отец? – спросил старик.

– Да.

– А вы, отец?

– Да. Но позволь кое-что тебе рассказать, сын мой. Когда мне было десять лет, со мной произошло то же самое. Точно так же я поступил с родителями, потом так же поступил и с моей собакой, которую любил больше всех на свете, но она убежала, и меня охватила ненависть, а когда она вернулась, я тоже гладил ее, и бил, и снова начинал гладить. До этой ночи я не рассказывал об этом ни одной живой душе. Все эти годы меня обжигал стыд. Я регулярно исповедовался своему духовнику. Но об этом молчал. Так что теперь…

Наступило молчание.

– О чем вы, отец?

– Господь, Господь, милый человек, Господь Бог простит нас. Наконец-то мы открылись, осмелились рассказать все. Что до меня – я тоже прощу тебя. Но напоследок…

Старый священник не договорил: его душили слезы.

Незнакомец все понял и осторожно спросил:

– Отец, вы хотите получить мое прощение?

Священник молча кивнул. Возможно, его собеседник уловил тень от кивка, поскольку он тут же заверил:

– Вы его получили!

И они оба долго сидели в темноте, а в дверях появился еще один призрак, который, впрочем, тут же смешался со снегом и исчез.

– Прежде чем уйти, – сказал священник, – выпейте со мной вина.

Огромные часы на башне, против церкви, начали отбивать время.

– Вот и Рождество, отец, – сказал голос из-за перегородки.

– Определенно, это лучшее Рождество в моей жизни.

– Самое лучшее.

Старик священник поднялся со стула.

Он ждал шороха или хоть какого-нибудь движения за перегородкой.

Но оттуда не донеслось ни звука.

Нахмурившись, священник распахнул дверцу и всмотрелся в каморку для исповеди.

Внутри не было никого и ничего.

У него отвисла челюсть. Снежинки падали ему за ворот.

Он вытянул руку и ощупал темноту.

Там было пусто…

Обернувшись, он уставился на входную дверь, а потом поспешил выглянуть на улицу.

Снег кружил в последних отзвуках боя курантов. Улицы давно опустели.

Когда он вернулся и затворил двери, его внимание привлекло высокое зеркало при входе.

В холодном отражении он узнал старого знакомца, самого себя.

Почти не задумываясь, он поднял руку и осенил его крестным знамением. Отражение в зеркале сделало то же самое.

Осушив слезы, старый священник отвернулся и пошел за вином.

На улице вместе со снегом кружилось Рождество.

По уставу

– Рота, смирно!

Щелк.

– Вперед – шагом марш!

Топ. Топ.

– Рота, стой!

Топ, бух, стук.

– Равнение напра-во.

Шепот.

– Равнение нале-во.

Шорох.

– Кру-гом!

Топ, шарк, бух.

Давным-давно под лучами палящего солнца один человек в полный голос отдавал приказы, а рота их выполняла. Летом пятьдесят второго под небом Лос-Анджелеса, у бассейна, что рядом с отелем, стоял сержант-инструктор, и там же выстроилась его рота.

– Равнение на середину! Выше голову! Подбородок убрать! Грудь вперед! Живот втянуть! Плечи расправить, черт побери, расправить плечи!

Шорох, шепот, шелест, шаг. Тишина.

И сержант-инструктор, раздетый до трусов, идет вдоль кромки бассейна, сверля водянисто-холодным взглядом свою роту, свою команду, свою часть – своего…

Сына.

Мальчик лет девяти или десяти стоял по струнке, смотрел по-военному в никуда, плечи держал ровно, будто накрахмаленные, а отец, чеканя шаг, ходил кругами, лающим голосом выкрикивал команды, склонялся над мальчишкой и давал жесткие указания. Оба – и отец и сын – были в плавках, минуту назад они убирали территорию, раскладывали полотенца, драили кафель. Но теперь время близилось к полудню.

– Рота! По порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй!

– Третий, четвертый! – выкрикивал мальчик.

– Первый, второй! – громко кричал отец.

– Третий, четвертый!

– Рота, стой! На плечо! Целься! Подбородок на себя, носки в линию, выполняй!

Воспоминания замелькали, как старая пленка в допотопной киношке. Откуда они пришли, эти воспоминания, и почему?