Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

— Ну, от вас-то, Григорий Иванович, я этого не ожидала! А еще советский писатель! Я вас, между прочим, на ночь читала!

А Григорий Иванович, казак, моряк и народный артист разговорного жанра, бух перед маменькой на колени, и как заорет тем же поставленным голосом:

— Про-ости, матушка, про-ости, родненькая! Бес мяня попутал, шо твой Володька шибчей мяня, писателя рускава, сказы сочиняить. В тябя он, матушка, в тябя весь! Зазавидовал яму я черной завистью и изругалси мерзопакостно! Отпусти уж мне, миленькая, грех мой поддай!

Конечно, для маменьки сынка похвалить на ночь надежней снотворной советской прозы. Умиротворилась она преподанным объяснением и спать пошла.

А мы дружно подняли стаканы в честь нами нечятаемого, но почятаемого главного инженера чялавечяских душ.

ЧА-ЧА-ЧА, ЧАЧА!

Сели Дядю-Вадю описывать в терминах конца прошлого века, хватило бы всего двух слов через черточку — секс-символ. А во времена нашей молодости требовалась расшифровка в духе кинофильма «Кавказская пленница»: спортсмен, отличник, комсомолец, красавец, и главное — владелец личного автомобиля, гордости совкового дизайна дожигулевской эры, голубого, как самые распространенные женские рейтузы, «москвича-412». Этот высокоскоростной пердун был свадебным подарком зятю от богатого тестя — живого классика Григория Коновалова в придачу к дочери Тане, спортсменке, отличнице, комсомолке, и, главное, красавице. Отблагодарить щедрого дарителя неторопливый Дядя-Вадя удосужился годам уже к тридцати, народив внучку-любимицу. До того красавцам было не до этого — отличники ковали научное счастье, кончая аспирантуры и защищая диссертации. Рождение наследницы трех ученых и одного писателя (теща тоже была доцентом) чудесным образом совпало с появлением очередной наследницы двух беспоместных инженеров — меня и моей жены.

Собственно, ничего странного в этом совпадении не было. Ровно девять месяцев назад, летом предыдущего года, на голубом пердуне мы достигли берегов ныне почти зарубежного Чудского озера, где в короткие белые ночи кроме совместных питий и объятий и делать-то было нечего.

Добирались мы до мест соития тяжело, прорываясь в недружественную Прибалтику из Восточной Пруссии через Калининградскую область по сильно пересеченной автобанами местности без единого дорожного указателя и инспектора. И хотя последнее обстоятельство позволяло принимать из бездонных походных фляжек легкие алкогольные напитки, не отходя от штурвала, проблема ориентирования на местности без компаса и астролябии напрягала путешественников. Ужас, от которого мы бежали, был нагляден и антипатриотичен: полуразрушенный Кенигсберг и полузастроенный Калининград вкупе оказался настоящим Говнополисом, загаженным безродными новоселами квадратно-гнездовым способом. И даже на сохраненной теоретиками и практиками марксизма в неприкосновенности надгробной плите Иммануила Канта, предтечи бессмертного учения, прямо на надписи лежала огромная куча свежего человеческого дерьма. К месту вспомнился (довольно приблизительно) стишок Н. А. Некрасова:

Прямо в центре Кенигсберга

Очутились мы в стране,

Где не знают Гутенберга

И находят вкус в говне…

Официальная карта автомобильных дорог, донельзя зачищенная цензорами из Министерства обороны, явно опасавшимися реванша и превращения недавно колонизированных земель в поля танковых сражений, еще более путала штурмана и пилота. Так, форсировав в предутренних сумерках, как нам хотелось, Западную Двину, мы оказались на красивом каменном мосту лицом к старому немецкому городу.

— Тильзит! — воскликнул радостно Дядя-Вадя, проходивший в школе «Войну и мир» и, как заядлый отличник, помнивший о месте легендарной встречи на середине реки Неман императора Наполеона Бонапарта с царем Александром Павловичем. — Как он теперь по-нашему, Вова?

— Советск, — перевел я историческое название на калининградский язык.

— Вот-вот, я сейчас вон у того алкаша с авоськой и спрошу, как нам на Литву дернуть, — потирая запотевшие от счастья ладони, возопил антипатриот и побежал к одинокому и беззащитному оборванцу.

Мы с дамами замерли в ожидании показательного сеанса психотерапии. Надо было знать неизбывную силу внутреннего убеждения молодого доцента: он легко мог поверить в любую чепуховину, если хотя бы ненадолго вбил ее в свою голову. Похмельный мужик сказал нервно-возбужденному собеседнику, что это — не Советск, а Черняховск, город, неизвестный нам по обратному переводу с калининградского. Дядя-Вадя начал орать и тыкать в невинного гида распахнутым атласом дорог: какой на хер Черняховск, Советск это, твою мать. Под бешеным напором похмелюга начал тихо сдавать позиции, а мы с наблюдательными дамами зашлись в истерическом хохоте: докладчик стоял спиной к чудному средневековому строению, на котором большими цементными буквами было изваяно: «ЧЕРНЯХОВСКАЯ ШВЕЙНАЯ ФАБРИКА»!

В Литву мы попали тем же днем, но позже, передвигаясь по солнцу вдоль по речонке, которая действительно оказалась нужной Двиной с когда-то пограничным городом Советском-Тильзитом.

Так что не только к моменту зачатия, но и к моменту рождения у нас с разнояйцовым отцом-близнецом был некий положительный опыт длительных автомобильных путешествий.

Был месяц май, солнышко уже вовсю светило даже в наших средних широтах. Жены увлеченно, в четыре сиськи без разбору, выкармливали новорожденных. Мы в этом процессе, естественно, не участвовали и думали о других процессах, столь же естественных.

— Давай махнем дней на десять на юга, бабы заняты, им не до нас, а такой возможности отвалить и расслабиться у нас, может, никогда и не будет. Погода-то какая! — вбивал себе и мне в голову Дядя-Вадя.

Не соглашаться было бессмысленно — «баб» Дядя-Вадя уже уломал, позвонил в Пицунду своей знакомой администраторше санатория ЦК КПСС (Дядя-Вадя когда-то отдыхал в нем семейно по блатной путевке Союза писателей), получил ответ, что мест, конечно, нет, но приезжайте, что-нибудь придумаем. Мы оседлали конька-пердунка и налегке помчались в поисках приключений. И мы их получили.

Мест в пансионате действительно не было — он весь был отдан Минсельхозу для восстановления здоровья тружеников полей, коровников и свинарников, имеющих правительственные награды не меньше, чем «Мать-героиня». Аграрии без продыху пили, не выходя из небоскреба, и окружающая местность казалась безлюдным черным паром. Обещанным апартаментом служила сводчатая беленая келья о двух железных койках в старинном монастыре, видимо, не православном, так как в храме работал орган, ежевечерне развлекая немногочисленных диких отдыхающих гастролями видных советско-грузинских мастеров этого редкого по громкости жанра. Орган располагался точно за стеной нашего застенка. Церковь была преобразована в административно-служебную часть пансионата и находилась от него в паре километров. Войти и выйти из кельи полагалось только по предъявлении спецудостоверения. Но войти-то еще было можно, а выйти точно нельзя — в Пицунде свирепствовал сезон дождей. И каких — ливнево-грозовых и не прекращающихся ни на час! (Замечу в скобках, что об этом наперед знали обе брошенные мамаши, заранее радуясь заслуженной каре, ниспосланной свыше на двух обнаглевших блудливых козлов!)