Яйцо птицы Сирин - Сергей Кравченко

Еще Айслу стремительно убирала свой покой — сметала в сундук мелочи, осматривала посуду, возилась с угощением, стелила на стол скатерть.

А когда она достала с полки пыльную бутыль и стала полировать ее до зеленого блеска, Птица возмущенно заворочалась и заворчала под нос: «Дадут разродиться, как же!».

Ближе к ночи, едва за окном померкла весенняя красота, стихли крики татар и грохот стройплощадки, в дверь постучали. Птица встрепенулась: «Вдруг Боронбош?», но вошел Ермак, и Сирин сложила крылья, нахохлилась, задремала. Ермака она уважала, но не более. Другое дело — Богдан, друг сердешный. Но Богдан уехал за Иртыш — созывать Пешкиных родичей на «крестовоздвижение» какое-то. Сирин повторила несколько раз это длинное, скрипучее слово и заснула окончательно.

И приснился Птице Сирин сон, будто идут они с Богданом по зеленой траве-мураве. То есть, Богдан идет, а она у него на плече едет. Вокруг — красота, солнце светит ярко, протягивает свои лучи от восхода до заката, и лучи эти гибкие не тают в небесной бездне и не поглощаются черной земной преисподней, а обматывают голубую планету миллионами золотых витков, просвечивают насквозь. От этого земля наша становится светлой и ясной, климат ее выравнивается, прекращаются стихийные бедствия, перепады температур и перекосы настроений. Расцветают райские сады, зеленеют пустыни, журчат ручьи, блестят лучи, умеренно тает полярный лед, и сердце тает. Вся эта земная благодать из космоса выглядит прозрачным злато-голубым клубком, пушистым снаружи и мягким внутри.

От такого зрелища старый наш, сердитый Бог расслабляется, добреет, разрешает сбор урожая райских яблочек и уходит в дедморозы. На его облаке устраивается кучерявый пупсик с игрушечным луком и начинает из шалости постреливать в земных обитателей поцелуйными присосками. Устанавливается всеобщее состояние любви, утрачиваются понятия семьи, гражданского брака, церковного венчания, развода, разъезда, размена жилплощади и лишения родительских прав. Не остается даже самых насущных, простых и привычных институтов изнасилования, проституции, адюльтера, прелюбодеяния и блудодействия. В полях прекращаются сельхозработы, — все произрастает само по себе. Нормализуется и урожайность высших существ. Отныне все зачатия двуногих и четырехногих происходят непорочно, независимо от любви. Дети рождаются чистенькие, диетические, с повышенным индексом IQ, с пониженной агрессивностью и полным равнодушием к идеям шовинизма, антисимитизма, национал-социализма, панисламизма и непротивления злу насилием. За отсутствием зла.

Любовь, как таковая, превращается в художественный жанр на стыке оперы, классического мюзикла и акробатического рок-н-ролла. Афиши пестрят изображениями голых солисток в окружении мужского кордебалета, полиция нравов следит за соблюдением очередности у билетных касс, названия спектаклей поражают лаконичностью и лиризмом: «Лебединое озеро в четырех групповых актах».

При виде столь мирного сосуществования полов просто петь хочется. Сирин вытягивает шею, делает несколько коротких вдохов-выдохов для проверки воздушной тяги и берет первую ноту. В партере невидимые зрители прекращают звенеть посудой, шептаться, сдавленно хихикать. Воцаряется возбужденная тишина, и сразу в насыщенном воздухе возникает легкая вибрация. Потом основная гармоника повышается, перебегает по октавам, взлетает до самого верхнего «ля», складывает крылья, обрушивается вниз, у самой земли подхватывает несколько новых нот и взмывает, сплетая множество звуков в мощную восторженную полифонию.

Песня ширится, наполняется эффектами холла, вибрато, реверберации, в ней появляется ритм, сначала медленный и рваный, затем четкий и быстрый. Вступает вокал. Мужской баритон выводит бессловесную партию, в которой слышен зов живой природы — грозный медвежий рев, призывные вскрики оленя, торжествующее ржание Верховного Коня в кобыльем табуне. Женский голос подключается сначала покорно, но постепенно отделяется от инструментального скрипа, сливается с баритоном в синхронный дуэт, вырывается вперед и ведет главную линию оратории.

Теперь уже все исполнители поют общую Песнь, в которой слышен и трубный зов небес и вздохи матери-земли. Песнь захватывает пространство, сбивает время с его обыденного ритма, заставляет течь под свой перестук. И вот уже кажется, что выше взять невозможно, что последние ступеньки нотного стана остались далеко позади, и ни вода, ни воздух не способны выдержать столь тяжкого ритма и столь невероятных нот...

Голос Сирин срывается в обычный птичий крик, яйцо падает в гнездо, сон рассеивается багровым туманом, и Птица удивленно смотрит на двух людей в комнате, замерших опустошенно, не понимающих происходящего и не имеющих сил для аплодисментов.

А утром следующего дня, когда в комнате никого не было, и Птица дремала в гнезде, черная тень просочилась в дверь и, сверкая нательным крестом, приблизилась к клетке. Что-то холодное, с мороза, коснулось живота Птицы, зашуршало соломкой и убралось. Птица проснулась окончательно, завозилась в гнезде, и лишь спустя некоторое время поняла: яйца больше нет.

Глава 34

1584

Сибирь

Ликвидация 2

Яйцо Сирин, ради которого поп Варсонофий нарушил вторую заповедь и не остановился бы нарушить первую, было завернуто в бархат, уложено в кованый ларец, помещено в центре огромного сундука меж соболей и бобровых шуб. Сундук установили в особые сани, и «яичный» курьер умчался на Кукуй со скоростью последней февральской метели. Если бы не кони, можно было и паруса над санями поставить, так дуло в хвост и гриву. Курьеру велели скакать в Москву без остановок, ни с кем в пути не разговаривать — бояться усечения языка, спать в санях, не выпускать из рук оружие и воеводскую «опасную грамоту». О Птице царю было написано, что поймана без ущерба, охраняется крепко, сидит в тепле и довольстве, в Москву доставлена будет под Пасху, если спадут холода, — иль как, государь прикажешь?

Покончив с царской дурью, Болховской и Биркин засучили рукава. Первым от засучки пал Матвей Мещеряк. Татарский конвой связал его сонного на берегу Ашлыкского озера. Матвея раздели, выволокли из саней, привязали к дереву. Без пыток, расспросов, мучений, объяснений вскрыли вены на шее, в локтях, у колен. Просто слили с атамана кровь по-татарски, как обычно сливают у приболевшей лошади, чтобы мясо дольше не портилось. Но мясо Матвея татарам не нужно было. Они исполняли приказ: «убедиться, что мертв». Обескровленное тело спустили под лед проклятого озера, и оно скользнуло бурой тенью от проруби, от нелепой доли, от жестокой, лихой жизни.

Атамана Михайлова убили тоже в разведке. Он был послан с тремя казаками и дюжиной татар проверить слухи о каком-то шевелении вверху Ишима. В середине марта в Искере пошли разговоры, что Кучум жив, слеп глазами, но не сердцем, и вот-вот приведет войско, не допустит чужих богов на свой народ. Михайловцы решили пройти на юг верст сорок, посмотреть, и вернуться к закладочным торжествам.

Их пронзили прямо в седлах. Татары попарно заехали со спины и воткнули в казаков короткие копья. Произошло это за ближайшим от Искера поворотом реки. Казаков зарыли в лежалый снег и поехали дальше — на условные 40 верст. Через три дня татары вернулись. — Где Михайлов? — А тут разве нету? Он со своими сразу назад повернул — приболел. Мы сами разведку делали. Никого не нашли...

Ермак хотел немедля отправить следопытов, но Болховской его удержал — «После закладки разыщем».

Среди зловещих пропаж на 18 марта 1584 года был назначен акт закладки Искерского храма Воздвижения Честного Креста. Типа, как святой апостол Андрей Первозванный поставил в свое время над киевскими холмами крест деревянный в ознаменование пришествия правильной веры в неправильную страну.

В программе значился групповой молебен на открытом воздухе, символическая укладка первого бревна в основание будущего храма, обход стройплощадки с крестами и кадилом, потом торжественная часть: награждение Ермака и других сибирских передовиков; затем скромно-нескоромный обед, переходящий в ужин при свете костров. Татары также должны были показать классическую свою борьбу. Желающие (пока только желающие) могли креститься в проруби Иртыша.

В дополнительных, секретных пунктах у Биркина значился еще несчастный случай с виновником торжества, — не с Честным Крестом, конечно, а с Ермаком.

Погода была прекрасная, и праздник удался. Попы надели пестрые ризы, небогатый служебный инструментарий сверкал на солнце, и местные татары, которые цареградской роскоши не видели, поражены были длинными свечами, парчой, настоящей и фальшивой позолотой. Дружно, по-ленински, подхватили и понесли неохватное бревно, бухнули его между реперными колышками, раздавили деревянную шкатулку — раку с костью неизвестного святого, которую главный поп Варсонофий вез от Москвы и подложил «в основание». Святой боли не почувствовал, и гуляния продолжились.