Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Квартира удивила Светлану не размером и обстановкой — этим удивить ее было трудно, но тем, что в ней абсолютно не ощущалось еще недавнее обитание женщины. Предостаточно — в разбросанных игрушках, измазанных обоях, изгрызанной румынской мебели — было детских и собачьих примет, но от Ольги не осталось и следа. Их не оказалось ни в чистеньком туалете, ни даже в обложенной серым чешским кафелем ванной, куда, чтобы сполоснуть руки, заглянула Светлана. Не она, конечно, не Ольга извела за собой следы, он это сделал, Толька, сообразила Светка, вытравил, извел, чтоб скорее ее забыть, но сможет ли? И за что? Почему?

Расположились на кухне. Анатолий предложил усесться за крытый пластиком польский стол, Светлана не возразила: было, по сути, без разницы, где по-быстрому помянуть и разойтись.

Пить, понятно, полагалось водку; Орел выставил из холодильника початую бутылку «Столичной», какую-то вареную колбасу, пару крутых, очень холостяцких яиц и в измятой бумаге сыр. «Российский», между делом определила Светлана, нарезая подсохшую белую горбушку. Нож был старенький, любимый, со сточенным, но острым лезвием, нож был семейный. «Ольгины руки тысячи раз держали этот нож, — пришло ей в голову, — почему он его не выкинул? Не заметил?»

Мужество, показалось ей, снова вернулось к Орлу; теперь ему не терпелось выпить. Наполнил рюмки, взглянул Светлане в глаза. «За Ривса, — сказал он. — Это был… особый пес. Из породы человеков… Земля ему пухом». Выпили, как положено, не чокаясь, и он сразу, с суровой простотой заново разлил по рюмкам водку. «Теперь — за тебя, — сказал он. — С благодарностью большой. Если бы, Светка, не ты… Давай». Снова посмотрел на нее прозрачными своими глазами и, задрав голову, опрокинул в себя алкоголь.

Занюхал хлебом, зажевал колбасой. Она видела: его слегка отпустило.

А после третьей скорбные морщины на Толькином лбу окончательно размякли; мысли его соскочили с Ривса и покатились по иным разнообразным направлениям. Говорили много, долго и заинтересованно: о перестройке, Горбачеве, штурме телебашни в Вильнюсе и пролившейся крови; о радости свободы, которой стало больше, и снова о Горбачеве и о том, что перестройка обязательно должна прийти к чему-то хорошему, необыкновенному Орел начинал, Светлана подхватывала очередную тему, перебивала, даже спорила, но переспорить Анатолия было невозможно, спор был его стихией. Глаза вспыхивали, обыденное круглое его лицо делалось вдруг возвышенным и романтичным. Толька в споре был напорист, Светлана неуступчива, но конечных противоречий между ними не возникало, оказалось, что оба говорили на одном языке, понимали друг друга. «А Толька интересен», — впервые тогда подумала о нем Светка.

— А Ольга, твоя подруга, оказалась идиоткой, — вдруг сказал он. — Идиоткой и говном. Извини.

«Никогда она не была моей подругой, — быстро отметила про себя Светлана. — Знакомая хорошая, не более того, и то потому, что была твоей женой. А, может, и не была, может, еще есть».

— Ушибнутая она! — с торопливой корявостью продолжил Орел. — В Джакарте съехала на всю голову. От тряпок, лавок, всего этого пестрого хлама. Говорил ей: Ольга, хватит, успокойся. Не могла себя за руки схватить. Все хапала, хапала, тащила домой, наряжалась и кричала: смотри, какая я красивая! Сначала мне даже нравилось, сначала я тащился, а потом… Она и про Петьку забыла, и про меня — только тряпки! Ладно, я терпел, знал, что с бабами такое бывает, ждал, когда пройдет — а не прошло!

Эмоции словно нож уперлись ему в горло.

Голос его возвысился, руки взлетели, ухватили бутылку, плеснули водки в рюмки; Светка пить не стала, осушил в одиночку.

— Не то что не прошло, а все хуже, хуже. Забирала ее болячка, по-другому не скажешь, Свет… Кончилось, знаешь, чем? Я деньги ей давать перестал, так она… уперла из лучшего магазина костюм. Средь бела дня.

Джерси, твою мать, чистую шерсть. Взяла и уперла, и сделала ноги, не заплатив! Ну, и полиция, и скандал, и посол нас — в двадцать четыре часа… Думаешь, раскаялась? Не фига. Я ей про свою карьеру, про то, что горю как швед, а ей плевать. В стране, говорит, теперь перестройка, конкурсы красоты, вообще другие времена. Я, говорит, молодая и красивая, хочу красиво одеваться и красиво жить. И вообще, хочу жить, а не так… Как будто наша с ней жизнь — вообще не жизнь. Ну, и треснуло у нас все, мы разбежались, и я ее ненавижу.

«Любит, — подумала Светлана, — еще любит».

— Ненавижу, — повторил он, будто снова считал ее мысли. — Назад пути нет.

Видела, как быстро, тяжелея от водки и обиды, Толька наливается общей горечью на жизнь. Поняла: пора уходить. Сказала: «Я пойду». И встала, шагнула в прихожую, и он без возражений шагнул следом за ней.

Потянулась к курточке своей, висевшей на вешалке, Орел ее опередил. Сдернув одежку с крюка, распахнул внутренностью наружу, предложил Светлане.

Но когда она вдела руки в рукава, вдруг обнял ее сзади, за плечи. Так сильно и так плотно, что в первый момент она не смогла пошевелиться.

Обнял обручем, прильнул, припал, задышал в ухо. «Останься. Я один. Останься, Светка. Я прошу тебя, Светка».

От растерянности засмеялась, не знала, как себя вести. Ривс, Ольга, переживания — надо быть с ним помягче, но как?

Отвечала шепотом, как девчонка, повторяя одно и то же. «Толя, прекрати. Поминки и вообще. Не надо, Толя, лицом. Куртка же грязная!»

Руки, ноги, тело не ослабли, через мгновения налились небывалой силой и решимостью. Наконец, она выиграла эту борьбу и, сбросив с себя его горячую тяжесть, рванулась к входной двери.

Летела вниз по лестнице, а он крупно и неотвратимо сыпался следом за ней и вскрикивал на ходу, что ни черта она не поняла, что зря обиделась, что насовсем он просит ее остаться, навсегда, на всю жизнь!

Она словчилась прошмыгнуть, а он врезался в подымавшегося наверх мужика с канистрой, сбил его и завяз в нем.

Отдышалась она уже на улице. Отвлек дождь, простая необходимость раскрыть зонт и взглянуть под ноги, а также озабоченные пешеходы, лужи и машины, веером задиравшие в воздух воду из луж.

Но мысли не могла успокоить долго. «Он одинок? Ему нужна помощь? Помощь — это я? Да, он придурок, урод, выпил и что-то ему показалось. Тоже мне, Сашин дружок, — думала она. — Я тоже одинока. Саша далеко, Саша равнодушен, появится ли он — неизвестно. А вдруг не появится совсем? — и так думала она. — Но Толька все еще любит Ольгу и вообще. Любит? А может, и не любит уже? Толька парень серьезный, Толька надежный, с Толькой — как за каменной стеной. Может, счастье мое с ним? — спросила себя ненароком и тотчас отругала: — Да что со мной такое? Наваждение и дурь, не иначе».

Мысли вихрились, кружились, сбоили и мучили, никак не желали отлиться во что-то определенное.

Орел звонил каждый день, говорил открыто, произносил понятные женщине слова и просил о встрече.

Да или нет, любое из этих двух коротких слов требовалось от нее. Да или нет, только и всего. Да или нет. Короткие, как выдох, слова, в которых умещается женская судьба. Она говорила «нет», опускала телефонную трубку и спрашивала себя: «Может, зря?»

Ни Вике, ни Полине Леопольдовне ничего не говорила, знала, что ни подруга, ни мать ничем помочь не смогут, разве что неправильным советом. Правильных советов, думала она, в ее положении просто не существует.

23

Мехрибан.

Так заворожен был звуком этого имени, так напуган тем, что утром с ним произошло, что, придя на работу, засел за длинное письмо в Союз, Светлане.

Писал о том, что сейчас ноябрь, что в Москве, должно быть, холодно и сыро, а в Тегеране все еще тепло, что скучает, и любит, и считает дни до возвращения, что осталось у них на двоих всего полгода разлуки, которую они победят вместе, и все у них будет счастливо и классно. Писал искренне, самыми лучшими известными ему с детства словами, но перечитывал, перекуривал, и казалось ему, что получается у него не письмо, а нечто подобное очередному отчету Москве. Слова были правильны, слова были мертвы. Почему так происходило, он понять не мог, но поймал себя на том, что о Светлане, Мехрибан и о себе, существующем сейчас где-то между ними, он думает гораздо больше, чем о своей работе, Альберте, Костромине, Кизюне и всех, вместе взятых, гэбэшных затеях. Это было неожиданно, и это было хорошо.

Мехрибан.

Что это все-таки было утром? Любовь? Признак любви? Любовь, которая у людей начинается раньше романа?

«Нет, конечно, нет, — ответил он себе. — Наверное, не любовь. Элементарное давление гормонов. Примитивный выброс скопившейся энергии. Простая и пошлая функция нижней половины, которую, кстати, никто не в силах отменить. Ни залп „Авроры“, ни Сухоруков, ни Политбюро, ни лично героический Михаил Сергеич».

Но нет, нет, он не согласен! Если б все в нем было устроено так примитивно, он должен был бы желать всех женщин подряд только за то, что у них есть грудь, бедра и прочая сладость. Но ведь все не так, совсем не так! Почему только Мехрибан вызывает в нем восторг и горячку в сердце? Почему, встречаясь с персиянкой в коридоре клуба, он послушно оборачивается ей вслед и влипает глазами в ее тонкую загадочную фигурку? Почему, объясняя именно этой девушке трудную для перевода на персидский русскую фразу, он волнуется и краснеет, как тот, давней памяти школьник Саша Сташевский, что когда-то краснел и волновался перед рыжей Алкой Полохиной? Почему?